Сфинкс - [119]

— А! Вы хотели бы работать? — медленно проговорил он. — Может быть, я мог бы вами воспользоваться, но есть условия.

Перли, взявшись писать фрески и три большие картины, не знал, как с этим справиться, а главное, как быть со стенами. Больше всего его озабочивали рисунки. Он решил вытянуть из Яна все, что можно, а если б удалось, то приобрести большие образцы, хотя бы на три запрестольных образа.

— У вас есть работа! — воскликнул с увлечением Ян, — а! Как же я вам был бы благодарен, если б вы привлекли меня! Это было бы для меня милость, большая милость: жена, ребенок. В этой стране нечего делать! Так редко бывают заказы.

— Я этого не испытываю, — говорил Перли, — я завален работой.

— Вы очень счастливы!

— А! А вы умеете писать фрески?

— Я делал несколько картин в этом роде в итальянских костелах; имею опыт.

— Как же это делают?

Он стал рассказывать, но когда дело коснулось законов перспективы, потом механического процесса, приготовления штукатурки, быстрого накладывания красок на свежий грунт, Перли увидел, что научиться со слов невозможно.

— Будете мне помогать? — спросил он.

— Охотно.

— Но работа будет считаться моей.

— Как так? — спросил он.

— Так, что вы сделаете, а я подпишу, — ответил бесстыдно художник. — Вы будете только моим помощником.

Не ответив ни слова на это странное предложение, он поклонился и ушел. Розина сбежала по другой лестнице, встретила его внизу и быстро шепнула:

— Без тебя Перли не справится, только держись крепко.

Оглушенный странным предложением продать уже не свою руку, но голову, замысел, славу, он спустился в бессознательном состоянии, выслушал рассеянно совет госпожи Перли и почти шатаясь возвращался домой. С противоположной стороны несся Мамонич, но так чем-то поглощенный, с пылающим лицом, что не сразу заметил Яна. Только при встрече они остановились, узнав друг друга.

— Куда? — вскричал Мамонич, — откуда?

— А! От Перли.

— О! Ты был уже у него? Что тебя погнало туда?

— Я просил у него работы.

— Ты! У него! Это ужасно! И что же он тебе ответил?

— Согласен предоставить, но хочет, чтобы я под его именем…

— О, мерзавец! — воскликнул Тит, сжимая кулаки.

— Куда ты так торопишься?

— Прости меня! Прости, — сказал запыхавшийся скульптор, — у каждого есть свои минуты эгоизма в жизни; у меня как раз такой час. Тороплюсь, бегу, боюсь, чтобы не убежал от меня единственный, может быть, случай. Ты знаешь о моем колоссальном Геркулесе со львом. Это мечта моей жизни… Моя возлюбленная, Ягуся, ребенок, все! Я этим живу. Только что я узнал, что везут через Вильно двух африканских львов, настоящих нумидийских, напоказ в русскую столицу; бегу как сумасшедший посмотреть, просить, добиться, чтоб мне разрешили с них лепить,

— Дорогой Тит, скажи, что мне делать с Перли?

— Буду вечером или завтра! Теперь извини меня и пусти, так как не выдержу — этот лев давит меня! Что, если его отсюда увезут, я должен буду за ним гоняться. Он мне непременно нужен — бегу!

И исчез как молния.

Ян с завистью взглянул ему вслед. Этот был еще художником; Ян уже ремесленником, только без работы. Тит не спрашивал, кто ему уплатит за группу Геркулеса со львом. Он жил искусством и своим творением, вынашивая его в себе как мать ребенка, пока не настанет момент произвести его на свет.

Пока печальный Ян тащится домой к Ягусе и ребенку, считая оставшиеся деньги и думая о завтрашнем дне, Мамонич торопится к городской думе, рядом с которой в гостинице остановились два льва в железных клетках. Он взял с собой все деньги, какие нашлись, карандаш и бумагу и с увлечением стал добиваться входа.

— Завтра будут показывать! — ответил фактор еврей.

— Завтра! Но я хочу сегодня видеть хозяина, непременно сегодня… я заплачу!

Он сунул еврею два злотых, ворвался в комнату и стал объяснять, мешая все языки, флегматичному немцу, слушающему его терпеливо, внимательно, чуть ли не презрительно. Наконец, его пускают в помещение, где в клетках находятся нумидийцы. Цари пустыни, устав от тряски телеги, измученные, разбитые, легли на подстилку в дремоте и словно безжизненно. Тит лишь взглянул на них.

— Совсем не то мне нужно! — сказал он. — Это две большие скотины, два чучела в львиной шкуре, но не мой лев, о котором мечтаю. Всегда они такие спящие и ленивые? — спросил он немца.

— О, да! Мы даем им кушать вдоволь, чтобы отяжелели. Иногда встают, качаются на ногах, к чему привыкли на корабле и в Дороге на лошадях.

— И никогда не рычат? Не сердятся, не бросаются, не рвут?

— Да хранит Господь! — сказал с испугом немец. — Если б они были голодны, может быть, это бы и случилось, но мы их вдоволь кормим.

— Черт возьми! — прошептал Тит. — Такие львы мне ни к чему! Я даром потратил деньги; но подожди, немчура!

И уселся рисовать льва, но так медленно, так нудно, с таким; терпением разрисовывая его гриву, что хозяин, которому это наскучило, пошел в комнату, оставив около клеток мальчишку.

Тит дал ему денег и сказал:

— Пойди, купи себе пряников, а для льва кусок мяса, дадим ему кушать!

Слегка поторговавшись, мальчишка ушел. Тит воспользовался своим одиночеством, сломал кусок загородки, которой был отделен хлев для еврейской коровы, ночующей тут же, и сквозь отверстия клетки стал дразнить зверя по носу.