Путь, на который мы ступили, очень похож на этот. Либо ты безусловно веришь в себя – и тогда делаешь революцию, либо не веришь – и тогда тебе лучше быть где-нибудь в другом месте.
В месяц между августом и сентябрём я вновь встретил Джелли…
Хотя начать следовало бы не с него.
После смерти императора Двенадцать Тысяч перестали праздновать День Победы. Его заменили каким-то мутным «днём согласия», дату которого так никто и не запомнил и который никто, кроме либеральных журналистов, не праздновал. Но ещё несколько лет в школьных учебниках оставалась фотография, а на уроках показывали кинохронику: Роэн Тикуан принимает капитуляцию Манты. Я был слишком мал, чтобы помнить Империю, но пока я рос и взрослел, всё вокруг дышало живой памятью о ней – медленно, медленно угасавшей… Для человечества память об эпохе Тикуана стала чем-то подобным фантомной боли: из сознания уже стёрлось, но тело всё ещё помнит, что это такое – быть единым целым.
А фотография, кажется, стала самым сильным художественным впечатлением в моей жизни.
Позже я узнал, что она несколько лет входила в сотню лучших фотографий в истории человечества. Так что дело не в моём дурном вкусе. Первое место принадлежало фотографии Земли из космоса: колыбель человечества, навеки потерянная нами, она возглавляла этот список – бело-голубая планета в пелерине облаков, полуосвещённая тем первым, древним, нашим родным Солнцем.
На второй фотографии Роэн Тикуан принимал капитуляцию Манты.
Доктор как-то рассказывал, что все психи с бредом величия тогда называли себя Тикуанами. Роэн узурпировал власть, наголову разбил Манту и стал Императором Человечества, первым и единственным. Во всей истории не было ему равных.
Кажется, я разглядывал фотографию часами.
Мне не исполнилось ещё и десяти. У меня подводило живот, когда я заставлял себя смотреть на «этих», на врагов. Я испытывал свою храбрость, переводя взгляд с левой стороны фотографии на правую. Они были страшны и опасны даже двухмерными, даже отделённые от меня десятилетиями времени и миллиардами километров пространства, даже раздавленные кованым каблуком Тикуана.
А ещё они были уродливы. Старые, лысые, они стояли, сгорбившись, а один наклонялся к самому столу, чтобы поставить подпись. Они все были почему-то в светлой одежде – белых рубашках, светлых штатских брюках. Мне, ребёнку, это казалось странным. Враг должен был выглядеть страшнее. Свирепее. Но именно в мирном и безобидном виде этих людей крылся истинный, запредельный ужас.
Потому что людьми они не были.
Председатель Верховного Совета Манты, председатель Комитета коррекции, председатель ещё чего-то… Стодвадцатилетние мантийские геронтократы. Я знал, что мантийцы отличаются от людей, ещё не знал, чем именно, но это различие вместе отталкивало и завораживало, как вид гигантского насекомого или кишечнополостного, – нечто омерзительное, но вызывающее жгучее любопытство.
А напротив стояли «наши» – молодые, красивые, подтянутые, с горделивой осанкой, император в чёрном мундире, адмирал космофлота Александр Гривко в тёмно-синем, генерал-лейтенант Стэнли Левин в тёмно-зелёном, и горели на тёмной ткани парадной формы золотые канты, золотые пуговицы, золотые погоны. Эти герои победили в тяжкой, кровопролитной войне. Они стояли перед побеждённым врагом и ожидали, когда враг подтвердит своё поражение. Они смотрели на врага с презрением, вздёрнув головы, из-под полуопущенных век. Сердце моё замирало и сладко ныло… И уже хотелось стоять в железном строю, вот так же гордо подняв подбородок, застыв по стойке «смирно». И чтобы вдоль строя шагал император, молодой и красивый.
Только в старших классах я понял, что означала, что символизировала эта фотография. Армия старого образца, армия дисциплины и приказа остановила победную поступь мантийских сверхчеловеков и сохранила наш мир таким, какой он был и есть. По идеологии Манты был нанесён страшный удар. Устаревшая общественная формация оказалась сильнее прогрессивной, а значит, в прогрессивной что-то было не так.
Но они не сдались. Они подписали капитуляцию и признали себя подданными императора – но не сдались.
В мире мантийца нет такого понятия – «сдаться».
Впрочем, я отвлёкся…
В месяц циа к нам в гости приехал Джелли Горан. Мне исполнилось четырнадцать, он был старше и год назад поступил в военное училище в Лоране. Его здорово подтянули там за этот год. Плечи Джелли уже развернулись так, как никогда не разворачиваются у штатского, скулы его стали резче, глаза – холоднее… Джелли был из семьи рыбаков, но терпеть не мог семейное дело. Как и мой отец, он ненавидел море и мечтал улететь с Циалеша. Мы вместе ездили в школу в Красных Песках. Мы не дружили, просто знали друг друга, как знаются все в наших краях.
Я увидел его в мундире. Это был первый человек в мундире, которого я увидел вблизи. Как гром среди ясного неба.
В тот день, как и весь напролёт месяц, небосвод затягивали тучи… Под утренним редким дождём от станции рейсовика чеканил шаг Джелли Горан, человек в погонах. Промокшая фуражка сидела на его стриженой голове как влитая, а по щекам стекали капли дождя. Я открыл ему стеклянную дверь веранды. Он бросил на пол сумку, глянул на меня немного заносчиво, но в целом доброжелательно и спросил: «Взрослые дома?» Ему было шестнадцать лет.
