Сфагнум - [103]

— Тут только одна, на сборке. Вот эта. Берешь?

— Не. Не беру. А что еще есть?

— Есть еще из итальянцев Энрике Иглесиас. Бэби ай лайк ит. Берешь?

— Не, мне нужно со скрипками. И баба поет.

— Ну ты даешь! — блин в прорези скривился в нетерпеливую гримасу. — И со скрипками, и чтобы баба пела. И чтобы по-итальянски. Тебе может еще чтобы хор папуасов с голыми жопами танцевал танец с саблями Хачатуряна?

— Не, а по серьезке?

— А по серьезке у нас чтобы баба пела есть Витни Хьюстон. Медляки. Про любовь. Водилы-дальнобои берут в рейсы, слушают. Возьмешь?

— Не. Не то. Там классическая музыка. Как Бетховен.

— Так сразу бы и сказал! У нас есть диск — Ванесса Мэй, это скрипачка такая японская, играет Бетховена.

— Ну-ка поставь.

Из колонок хлынул водопад звуков — на фоне оркестрового легато неистовствовала скрипка, выводя сразу несколько партий из «Времен года» Вивальди.

— Прикинь! — ликовал продавец и делал все громче.

Он пританцовывал у себя в кресле, щерясь во весь рот. Глуск тонул в кипучей «Весне».

— Нет, стоп! — оборвал его Шульга. — Мне, понимаешь, надо, чтобы баба пела. Там текст такой жалобливый. «Приди, милый», хуе мое. Баба обращается к ветрам, птицам, ручьям. Приди, типа, милый. А он, блядь, не приходит. Как в жизни, понимаешь? И там сначала медленно, а потом так тынь, тынь, тынь, тынь и — грустно, просто пиздец! Просто душу выворачивает.

— Знаешь что! — продавец выключил Ванессу Мэй. — Иди на хуй отсюда! Ишь ты! Тынь, тынь, тынь! На хуй иди! Не знают, что им надо, и ходят тут, блядь!

Шульга вяло подумал, не ударить ли продавца по лицу — прямо через прорезь киоска, но рассудил, что тот крупней и в Глуске у него наверняка есть друзья. Он отстранился от киоска, глядя в сторону и побрел дальше, смутно припоминая, что вот тут, за домами, будет мостик, резкий поворот, а за ним — поле и автостанция. В спину ударили хриплые вопли: «Ха-ра-шо! Все будет харашо я это зна-а-а-аю-ю» Верки Сердючки: мстительный продавец сделал звук невыносимо громким.

Автостанция выглядела заброшенной. Ветер безвольно болтал входные двери и швырял пригоршни пыли в циферблат больших квадратных часов, остановившихся навсегда десять лет или десять минут назад: времени для них уже не существовало, как не существует времени для умершего, воды или скелета сгнившей машины. Лакированные фанерные листы, которыми когда-то было отделано здание изнутри, набрали влаги и покоробились. Ряды из желтых пластиковых стульчиков щербатились прорехами: кто-то утащил сидения себе на дачу, а может быть, они просто сломались. Внутри пахло восьмидесятыми. Это был запах сельского магазина, запах волос пятидесятилетней учительницы географии, запах растворимого кофейного напитка, продававшегося в советских универсамах. Или нет, даже не так: запах из старой банки этого самого кофе, банки, случайно найденной на бабушкиной кухне.

Два пьяных крестьянина под пожелтевшим расписанием выясняли, в каком году перестал ходить автобус на Зданьковичи, и были в этом выяснении близки к первым ударам по лицу. В окошке сидела женщина, статью и макияжем напоминавшая стандартный портрет с заводской доски почета.

— Один билет до Минска, — попросил Шульга, и сам поразился тому, как громко его голос грянул в пустынном сооружении.

Женщина, не меняя положения торса, прически, головы, сделала пассы руками, и в окошко выпал проштампованный кусочек картона. Шульга задумчиво прошелся по вокзалу, поднялся на второй этаж, заброшенный, как актовый зал в зоне отселения. Подергал ручки у отключенного от сети игрового автомата, постучался в пластиковые двери закрытого еще при Горбачеве кафе «Восток». На полу был расстелен картон, и спал счастливым сном индийского святого мужчина, который в городе был бы бомжом, а здесь сходил за не доехавшего до своей деревни крестьянина. Шульга переступил через него и спустился по лестнице прямо на улицу, на перрон.

Ветер налетал порывами и швырял песок в лицо, заставляя щуриться, отворачиваться, тереть глаза. До отправления оставался час. Он уселся на скамейку под разваливающимся от времени янтарным навесом, прикрыл глаза и стал ждать. В его душе было пусто, в ней стало как будто слишком много места. Как в аквариуме, из которого достали всех рыбок.

Эта история имела все шансы закончиться вот здесь: герой потерял своих друзей, расстался с возлюбленной и ждет автобуса, который увезет его в неизвестность. Закончить ее можно было бы еще раньше — там, где Шульга безуспешно пытался найти арию Чечилии Бартолли из утраченной оперы Антонио Вивальди — мелодию, которая заставила его плакать тем вечером, когда он встретился с Настеной. В этом случае роман можно было бы понять как текст о любви. Однако этот текст — не о любви. Он — о жизни.

А потому проследим за Шульгой еще десять минут, увидим, как на стоянку автобусов медленно вползают милицейские «Жигули», за рулем которых сидит пусть слабо и приблизительно, но уже знакомый нам сержант Андруша.

Андруша сделал широкий круг по автобусной площадке и остановился рядом с Шульгой. Сложно сказать, что именно привлекло милиционера в сидящем. Быть может, свежая ссадина на носу, показывавшая, что ждущий автобуса был человеком драчливым и неспокойным. Быть может, городская одежда, выявлявшая в Шульге не местного. Быть может — общая скорбная поза, склоненная голова и ссутуленные плечи, обозначавшие в нем жертву обстоятельств, человека, не способного за себя постоять в данный конкретный момент жизни. Андруша некоторое время понаблюдал за Шульгой через окна «Жигулей» затем вышел, снял с пояса дубинку и медленно направился к пассажиру. Он остановился перед Шульгой, многообещающе похлопывая дубинкой по ладони. Не исключено, он думал, не ударить ли Шульгу сразу, для начала беседы. Возможно, разглядывая парня, он придумывал свою первую фразу, емкую, вескую и, одновременно с тем, нагруженную смысловой парадигмой предстоящего разговора.