Сезон бойни - [61]

И болезни я тоже видел; все те, которые еще циркулировали среди выжившего населения Земли. Например, легкая, напоминающая грипп инфекция заставляла вас потеть, плавать в собственном липком соку, бежать из дому куда глаза глядят и до изнеможения в беспамятстве слоняться по улицам. Даже когда острый период кончался, дикое, бредовое состояние продолжалось; выжившие обычно бродили стадами слабоумных лунатиков, что-то бормоча. Это была смерть на ногах – мозг отключался, и тело двигалось само по себе. И все-таки это лучше вспухающих под кожей бубонных желваков, которые жгли мучительной болью и обычно убивали в течение нескольких часов, но порой кошмар продолжался днями и даже неделями; жертвы корчились и стонали в агонии и зачастую кончали с собой, прежде чем болезнь успевала перейти в заключительную стадию. Я сам однажды дал усыпляющие таблетки, потому что другого выхода не было.

Позже – это было совсем другое время – меня взяли в патрульный полет. Мы летели над Тихим океаном к западу от Пальмиры и к югу от Кауайи, время от времени пикировали и на бреющем полете следили за исполинской рыбой-энтерпрайз, которая регулярно появлялась в районе Гавайских островов. Она величественно бороздила гладкую серую поверхность океана, периодически надолго исчезая в глубине – мы могли видеть ее огромную черную тень, тяжело рассекающую глубину, а потом, так же внезапно, она могла, протаранив волны, подняться на поверхность, и реки воды стекали с инкрустированной ракушками спины. Один раз она повернулась на бок, и мы увидели глаз – чудовищную выпуклость размером с плавательный бассейн. У меня возникло невероятно странное чувство, что она смотрит на нас и – откуда-то я знал это – сожалеет о физической невозможности рвануться вверх и поймать крошечную стрекозу, шпионящую за ней. С одной из наших вертушек выстрелили гарпуном с радиомаяком в тушу чудища. Взрывом вырвало огромный сгусток розовато-серой плоти – картина скорее напоминала гейзер, чем рану. После бесконечно долгой паузы тварь отреагировала и нырнула, но исчезала с поверхности медленно; сначала ушел ее передний конец, затем вода стала захлестывать бока, поступая к продольному хребту, выступающему посередине спины. Это был остров, исчезающий под волнами. Я подумал об Атлантиде. О китах. О подводных лодках и авианосцах. Обо всех вещах, безвозвратно утраченных для нас. Я раньше не задумывался над тем, что никогда больше океаны на этой планете не будут безопасны для нас. Как размножаются эти монстры? Сколько они живут? До каких размеров вырастают? Наконец последний продолговатый островок гигантской туши исчез под волнам, и она, как тонущий корабль, пошла ко дну.

Как много видел я разнообразных кусочков хторран-ской экологии. Я наблюдал упорное расползание красной чумы по зелено-голубой Земле, и несмотря на свою непоколебимую решимость сопротивляться любым доступным мне способом, я не мог избавиться от мысли, что хторранская экология – рассматривать ли ее как мириады отдельных специфических проявлений или как общий процесс, поражающий воображение своими масштабами, сложностью и причудливостью, – так или иначе хторранская экология была восхитительнейшим торжеством жизни. Разнообразие, живучесть, плодовитость растений и животных повергали меня в благоговейный трепет. Это было прекрасно, блистательно, ошеломительно – но непреложным фактом было и то, что на фоне невероятной прожорливости, насущных нужд и мощи этого процесса человеческие существа были столь незначительны, что даже если мы выживем, то о нас вспомнят только задним числом – и то лишь в том случае, если мы сумеем найти себе нишу в новом мировом порядке.

Лично у меня стремление выжить исчезло давным-давно, убитое моим участием в слишком многих смертях и сгоревшее в огне слишком частых вспышек ярости. Нет, я не стремился выжить – это было странное чувство, – но я хотел знать. Теперь меня вело по жизни любопытство. Я не остановлюсь, пока не пойму – если не почему, то уж во всяком случае как. А возможно, зная как, я смогу узнать и почему. И может быть, когда-нибудь даже – кто.

Чем больше погружался я в проблему хторранского заражения, тем больше ощущал ее поразительное разнообразие и начинал чувствовать скрытую логику процесса. Я пока не мог выразить это словами, но чувствовал логичность одних взаимоотношений и напряженность других – как если бы одни были предтечей того, что должно быть, а другие – лишь временным приспособлением к кошмарным условиям переходного периода. Все чаще и чаще, думая об отдельных кусочках враждебной экологии, я пытался ощутить, как они сложатся в окончательную картину, к которой двигалось заражение. Вещи, на которые я смотрел, виделись мне не разрозненными проявлениями, а составными частями крупного процесса. И теперь я всегда прислушивался, не возникает ли у меня ощущение логичности.

Это гнездо. Здесь, внизу, должны находиться существа, способные двигаться и ползать, потому что должен существовать способ доставки семян и яиц и всех тех тварей, которые из них прорастут или вылупятся, на поверхность, где они смогут внести посильную лепту в процесс пожирания Земли вплоть до голого шара из грязи.