Севильский слепец - [174]

Хулио Менендес Чечауни откинулся на спинку и расслабился. Первое, что поразило Хавьера, была его удивительная, почти девичья, красота. Со своими длинными темными волосами, мягкими карими глазами, длинными ресницами, высокими скулами и чистой гладкой кожей он вполне мог сойти за рок-кумира. Такие лица выхватывают из толпы объективы камер, но лишь на мгновение.

— Вот он, старший инспектор, — произнес молодой человек, очерчивая свой подбородок пальцем, — образ чистого зла.

— Еще не все? — спросил Фалькон. — Куда уж больше, Хулио?

— Я полагаю, проект нуждается… не в развязке, потому что я не верю в развязки, равно как и в завязки… он нуждается в обосновании.

— Проект?

— Насколько мне помнится, ваш отец как-то заметил: «Писать красками никого теперь не заставишь», — сказал Хулио. — Разрисовщики холстов недалеко ушли от пещерных людей. Знаете, «Ceci n'est pas une pipe»,[128] и тому подобное. Для искусства прогресс это все, не так ли? Мы не можем застыть на месте, нам постоянно надо показывать людям что-то новое или представлять по-новому старое. «Эквивалент VIII» Карла Андре, маринованные акулы и коровы Дэмиена Хирста. Завернутые в целлофан мертвецы с выставки Гюнтера фон Хагенса «Миры Тела». А теперь Хулио Менендес.

— И как же называется твой проект?

— Даже в этом есть своя новизна. Название все время преобразуется. Оно состоит из трех слов, которые можно перетасовывать, вставляя между ними нужные предлоги. Слова эти: Искусство, Настоящий, Убийство. Таким образом проект можно назвать: «Настоящее искусство убийства» или «Убийство настоящего искусства».

— Или так: «Искусство настоящего убийства», — вставил Фалькон.

— Я знал, что вы сразу въедете.

— И где же предполагается представлять этот проект?

— О, это уже зависит не от меня, — сказал Хулио. — Конечно же, он прогремит во всех средствах массовой информации. Вы ведь наслышаны о людях, посвятивших всю жизнь такой штуке, как литература. Ну, а это намного глобальнее. Думаю, посмертная слава мне обеспечена.

— Начни сначала, — попросил Фалькон, — я традиционалист.

— Как вам теперь известно, — начал Хулио, — Тарик Чечауни был моим дедом, а моя мать — его единственная дочь, которая вышла замуж за испанца из Сеуты. Творческий ген пропустил одно поколение и попал ко мне. Проучившись год здесь, в Институте изящных искусств, я с матерью поехал в Танжер навестить родичей. Там я захотел посмотреть на работы деда, но мне сказали, что все сгорело во время пожара, в котором погиб и он сам, за исключением нескольких книг и безделушек. Года через два мне позвонил один родственник и сообщил, что во время ремонта под полом его комнаты была найдена оловянная шкатулка. Учась живописи в Севилье, я досконально исследовал Фальконовы «ню», так как второй и третий курсы посвятил их копированию. Я был помешан на них еще до приезда в Севилью, ну, а когда узнал, что ваш отец по-прежнему живет здесь, то даже пару раз проникал к нему, чтобы прояснить некоторые технические моменты. Я представился ему как Хулио Менендес. Он был очень… любезен. Мы понравились друг другу, и он сказал, что я всегда могу позвонить ему, если у меня возникнут какие-то затруднения. И вот, когда я приехал в Танжер и открыл шкатулку, то с удивлением обнаружил, что мой дед разделял мое помешательство, но… как такое могло быть? Ведь к тому времени, когда увидели свет Фальконовы «ню», он был уже мертв.

Хулио взял со стола шкатулку и вынул из нее четыре маленьких холста размером с почтовую открытку. Он показал их один за другим Фалькону. Это были великолепные копии Фальконовых «ню».

— Вам вряд ли удастся как следует разглядеть их без лупы и хорошего освещения, но, могу вас заверить, они совершенны… не пропущен ни один мазок. А теперь взгляните, что написано на обороте.

Хулио поочередно перевернул миниатюры, и Хавьер увидел, что на каждой имелось посвящение Пилар и дата: май 1955, июнь 1956, январь 1958, август 1959.

— В шкатулке лежала еще одна вещь, но она мне больше не принадлежит.

— Серебряное кольцо с сапфиром, — сказал Фалькон. — Кольцо моей матери.

— Первым моим побуждением было кинуться с миниатюрами к вашему отцу, поскольку он, видимо, их потерял, и они каким-то странным образом попали к моему деду. Но потом я вспомнил, что все Фальконовы «ню» были написаны в течение одного года, что не увязывалось с датами на обороте миниатюр. Я был озадачен.

— Когда это случилось?

— В конце девяносто восьмого — начале девяносто девятого.

— А когда ты заподозрил что-то неладное?

— Пока я был в Танжере, у вашего отца случился инфаркт, и в газете появилась заметка с его старой фотографией шестидесятых годов. Один из моих престарелых родственников сказал, что этот мужчина заходил к ним в дом после смерти моего деда и купил оставшиеся рисунки. Я вернулся в Севилью и услышал в институте, что он приглашает к себе студентов на месячную практику. Я позвонил ему. Он вспомнил меня, и я напросился к нему в практиканты. После инфаркта он был еще очень слаб, и я свободно хозяйничал в его мастерской. Кладовка была заперта, но мне вскоре удалось ее открыть. Там я нашел все, что требовалось для подтверждения моих подозрений: во-первых, ужасающе бездарные копии картин моего деда и, во-вторых, дневники. Я прочел их все, от корки до корки, а когда закончил, изъял основные куски и ушел из его дома. Больше я к нему не вернулся и с ним не разговаривал. Я обезумел от ярости. Собирался опубликовать дневники, показать всему миру настоящего Франсиско Фалькона… но тут он умер.