Северяне - [42]

Амбал достал третий кувшин, наполнил кубки вином и подал дружинникам.

Однако поутру ни Мстислав, ни Всеслав ничего нового не рассказали. «Видно, ничего больше не знают», – злился Амбал. Хотел их выгнать, но сдержался: а вдруг пригодятся еще?

Мытники тоже не торопились, сидели за столом и молча поглядывали то на Амбала, то на опорожненный кувшин.

Заметив их взгляды, ключник умышленно не заговаривал о похмелье, пока пьяницы сами не попросили вина.

– Не дам, – решительно ответил Амбал. – Знаете, на сколько вчера выпили?

– На сколько?

– На целую солиду[33]!

– Х-ха! Ты что, одурел? – начал возражать Всеслав, но, как ни тужился, не мог вспомнить, сколько же он выпил вчера: кувшин, два, три, а может, и больше.

Видя его неуверенность, Амбал стал еще напористей.

– Пока не уплатите долга, не дам! Ни одного кубка не получите!

– Да побойся ты Перуна! – не выдержал Мстислав. – Разве могли мы выпить на солиду? Ты, видно, спьяну ничего не помнишь.

– Это кто же пьян был? – закричал Амбал. – Ты видел, что я был пьян? Видел, спрашиваю?

Что правда, то правда. Мстислав не видел да и не помнил, что было вчера… Но чтобы на целую солиду…

– Эх, пропади оно пропадом! – решил он помириться с ключником. – Ни по-нашему, ни по-твоему! Наливай, Амбал, еще по кубку, и пусть будет тогда солида! Будем в дружинниках, вернем. Правда, Всеслав?

– Истинная правда.

Однако Амбал стоял на своем.

– Не могу. Вино не мое, княжеское.

– Ну бери тогда свитку, – начал раздеваться Мстислав. Амбал рассмеялся.

– Чудной ты человек, разве свиткой откупишься?

– Мало? – спросил мытник и, поняв, что за солиду и вправду свитки мало, недовольно почесал затылок.

– Слышишь, Всеслав? – обратился он к товарищу. – Мало, говорит, скидывай и свою.

Но тут ключник решил отступить. В самом деле, стоит ли ссориться из-за каких-то двух кубков вина с людьми, которые еще могут пригодиться? По пьяному делу попала в его сети эта рыбка, хищная и жадная. Не стоит выпускать ее из рук. Он с деланным добродушием рассмеялся и налил мытникам вина.

– Ладно, пейте, не надо мне вашей свитки. Потом как-нибудь рассчитаетесь нужным делом за мою ласку.

ХХII. СЕМЬЯ ДОБРОГОСТА

Селение Згуры, как и все придеснянские села, скрывалось под густыми зелеными шатрами леса. От реки отделяла его неширокая полоса зарослей, а далее на восток и юг шли, перемежаясь с урочищами, большие поляны. Когда-то росла на них трава вровень с брюхом коня, жарким цветом горели алые маки. Сейчас желтеет под ветром рожь, выбросило ветвистый колос крупное просо.

Этой весной не поскупились боги на дожди, не скупятся и на свет. Тепло, приветливо сияет в небе солнце, заметно отбеливает изо дня в день ржаные колосья. Наверно, недели через две выйдут поселяне с серпами в поле, и зазвенят здесь песни, от нивы к ниве, от покоса к покосу.

Хорошо сегодня в поле, и старейшина Доброгост не торопится под кровлю избы, тешит свое сердце серебряным перезвоном колосьев, теплым дыханием ветра. Семья у него немалая – есть кому и в поле жать, и в лес пойти, и на усадьбе управиться. Одних сыновей, как пальцев на руках. А невесток, а внуков… Когда-то, правда, род их был еще большим. Пока жил отец Борислав, держались вместе, а умер, каждому захотелось своей хаты, а с хатой – и своего поля. Один он, Доброгост, не изменяет прадедовским обычаям: все, что есть, принадлежит всему роду, все должны держаться рода. Потому отец Борислав и оставил его старейшиной, хранителем очага предков.

И сыновья смекалисты. Пять женатых уже, а живут мирно, и в мыслях у них нет покинуть отцовское жилье. В поле делать сейчас нечего, потому и послал всех в лес. Одни за скотиной присматривают, другие добывают из бортей мед. Этим летом пчелам много корма: вся опушка усеяна цветами, даже голова идет кругом от запахов душистых.

Домой старейшина добрался уже пополудни. Шел к усадьбе довольный, счастливый, а там ждала его неприятность: сыновья возвратились из лесу и учинили драку.

– Тьфу на вас! – крикнул старейшина, увидев, как братья, сбившись в кучу, скручивают кому-то руки.

Но ему никто не ответил. Жены бегали вокруг мужей и так громко кричали, что никто не услышал грозного голоса отца. Подойдя ближе, старик увидел, что одни женщины плакали, другие подбадривали мужей и огрызались на тех, кто им перечил, третьи оттаскивали дерущихся.

– Тьфу, говорю! – уже громыхнул Доброгост и стукнул палицей ближайшего забияку. – Вы что, взбесились, бездельники?

Братья сразу вскочили и, опустив головы, медленно отошли от связанного на земле Младана. А женщин как водой смыло, неведомо куда и подевались, услышав сердитый окрик отца. Одна Милана не испугалась. Всхлипывая, присела около Младана, вытирая на его лице грязь около ссадин.

Старейшина сурово и вопросительно поглядывал то на связанного сына, то на тех, что связали его.

– Вы что тут натворили? – спросил он старшего сына, стоявшего рядом и вытиравшего рукавом разбитый нос. – Зачем Младана связали?

– Драку затеял, – зло ответил сын.

– Драку?

Милана подняла на старика заплаканные глаза и, всхлипывая, заговорила:

– Не виноват он, батюшка! Клянусь богами, он не виноват!

Доброгост еще больше помрачнел.