Северный ветер - [14]

— Чепуха, Звигзне! — Ян говорит самоуверенно и развязно. — Не могу же я позволить каждому мальчишке понукать и командовать мною. Другое дело, если всеми решено. Как все, так и я. Кому неизвестно, что я стоял ближе к освободительному движению, чем любой из этих юнцов. Не вижу, однако, никакого смысла в одиночку лбом стену прошибать.

— Я не знаю. У меня детей в школе нет. — Звигзне рукавицей вытирает бороду. — Я только передаю, что слышал. На последней неделе вы будто инспектора впустили в класс. И пастор, говорят, у вас ночевал, когда удрал от толпы, которая несла красное знамя.

Яна бесит это.

— Чепуха, говорю я вам. Бабьи сплетни и больше ничего. В класс впустил… Что ж, я должен был схватить его за шиворот и выставить вон? Кто смеет требовать от меня?.. И про пастора ложь. Он не просил у меня ночлега и не ночевал.

Словно ожидая подтверждения своих слов, Ян сердито смотрит на жену.

Мария в растерянности прижимает муфту ко рту.

— Разве это преступление, если человеку дают приют…

— Преступление, преступление… — передразнивает Ян. — Я ни в чем не провинился, и нет мне никакого дела до пасторов и инспекторов. Будет решение — я буду его придерживаться. Но пусть и не пытаются всякие там мальчишки командовать мною. Я этого не потерплю!..

В неглубоком овраге, укрытом от ветра молодыми сосенками, они делают привал.

Набрав сухих веток, Звигзне разжигает костер. Расстилает на земле попоны и устраивает Марию поудобнее. Взятая в дорогу закуска кажется им куда вкусней, чем порою самый изысканный горячий обед. Мартынь ест с особенным удовольствием. Больше всего он разговаривает с Марией. Постепенно она убеждается, что этот суровый, мрачный человек и опасный революционер может быть иногда вполне терпимым, даже приятным попутчиком.

На дороге появляется прохожий. Молодой широкоплечий человек с открытым, гладким лицом. На нем длинное пальто и широкополая шляпа. Перепрыгнув через канаву, он присаживается к костру. Мартынь знаком с ним. Называет его Толстяком и приглашает закусить. Толстяк нисколько не церемонится и садится есть. Разговаривает только с Мартынем, лишь изредка удостаивая остальных небрежным взглядом. «Фанатик, боевик», — решает Ян, пренебрежительно разглядывая незнакомца.

— С инструкциями? — набив полный рот, спрашивает Толстяк.

Мартынь пожимает плечами.

— Отчасти. Но главное, так сказать, в экскурсию. Кажется, здесь у вас такое творится…

— И не говори… — Толстяк и бровью не ведет, будто его ничто не может ни взволновать, ни особенно заинтересовать. — Хозяйские сынки пируют, как на свадьбе. Опустошают господские кладовые да кадки с мясом. Бьют господскую дичь, загоняют баронских лошадей. О серьезной организации никто и не помышляет.

— Чем же тогда заняты недавно избранные комитеты? Ведь они созданы повсюду.[6] До нас давно дошли сведения…

— Ерунда все ваши сведения. Надо на месте увидеть собственными глазами. Следовало бы организовать дружины и доставить оружие. Нам нужны люди и оружие. Пир продлится недолго.

— Ты думаешь, дело идет к концу?

— Без сомнения. Конец близок. Уже повсюду чувствуется дезорганизация и растерянность, хотя все стараются это скрыть, храбрятся. Из России идут недобрые вести. У хозяйских сынков душа уходит в пятки. Кое-кто уже исчез, иные при первой же неудаче отходят в сторону. Восторг спадает, и содеянное начинает пугать их. Сожженные вороньи гнезда страшат пуще, нежели в старину привидения. Сознательного класса трудящихся почти что нет. Надел земли, свой уголок, своя полоска, хоть маленький клочок, но свой — вот что больше всего их интересует. Даже лучшие из них растрачивают свои силы на мелкие личные распри и взаимную грызню. Хаос во всем.

Толстяк тянется еще за куском. Он кончает есть только потому, что на бумаге и в салфетках ничего уже не остается.

— Ты по-прежнему принципиальный пессимист, — смеется Мартынь. — Я не так мрачно смотрю на вещи. Я еще верю в народ и хочу попытаться что-нибудь сделать.

— Объединять, убеждать, сеять семена истинного социализма… Да велика ли ваша вера, — вы пустомели, мастера пышных фраз и трескучих резолюций. «Народ»… — Вытирая ладонью губы, он презрительно кривит их, обнажая ряд белых крепких зубов. — Когда же наконец вы бросите этот лепет и приметесь за настоящее дело! Инструкции… Премного благодарен за инструкции Федеративного комитета.[7] Литераторы и кабинетные крысы хотят руководить революционным движением! Так оно в Латвии и по всей России. Пишут и говорят, говорят и пишут, а все идет ко дну. Разве неясно, куда мы катимся. Сентиментальные речи и лирические резолюции против штыков и нагаек. Пленившись высочайшими манифестами и отпущенными нам крохами свобод, мы не понимаем и не желаем понять, что крохами заманивают глупых рыбешек в вершу. А за ум возьмемся, когда нас подхватят и вытряхнут на песок. Моя резолюция коротка: борьба до конца! Сила против силы — право на стороне сильного. Нас не щадят, и мы не должны жалеть… И я на это иду. Хочу только знать, есть ли у Федеративного комитета пятьдесят маузеров, или мы должны довольствоваться теми же бульдогами и старыми кремневками.