Северный ветер - [136]

— Ты жесток и несправедлив к тому же. Ты анархист не только по убеждению, но и по натуре, по инстинктам. Еще вопрос — кто тут наиболее слаб и наиболее вреден. Нам самим не ответить…

Толстяк бросает окурок в снег и приминает его ногой.

— Декламация и мораль. Дух наставника витает над вами. Жизнь… ее ценность… добро и зло… Сии речи пригодны для кафедр и салонов. Здесь они звучат как издевка или бред размягченного мозга. Нас загнали на этот болотный островок, как скот на убой. По всем лесам рыщут банды охотников за нашими жизнями, чтобы продать их по объявленной цене. Тюрьмы, застенки, военно-полевые суды, каторга и виселица — вся эта гигантская машина вращается без устали, размалывая нас с костями и мозгами, со всеми нашими высшими идеями свободы и братства. Бросьте же наконец эту сентиментальность, философию и прочую ерунду…

Рудмиесис с Янсоном спускаются по склону. Мокрый снег скрипит под ногами. Влажный ветер со свистом клонит голые кусты. Болотная равнина расстилается вокруг, словно скованное льдом желтовато-синее зеркало озера.

— Отдавай мне четыре сотни… — сипит Янсон, тяжело ступая рядом с товарищем. — Ведь условились же: пополам.

Рудмиесис застегивает на шубе еще одну пуговицу.

— Да, мы условились: все пополам. И работу и деньги. Но ты остаешься на опушке, а мне одному приходится заходить в дом! Я думаю, это не одно и то же. Большая разница. Бывает, что деньги у них уже приготовлены и отдают их без разговоров, А может случиться, что донесли матросам и тебя встретят свинцовыми бобами. Небось и риск чего-то стоит.

Янсон останавливается. От усталости и злобы он совсем задыхается.

— Значит, ты один хочешь все?

— Я тебе прямо скажу: получай две сотни и больше не ворчи. Тебе и столько бы не следовало. Одной хватило бы за глаза. Но у меня доброе сердце. Скорее уж себя обижу, чем другого.

— Доброе сердце… — Янсон пробует рассмеяться, но слышен лишь прерывистый писк в горле. — Куда к черту ты собираешься деньги девать! Поди, уже тысяча набралась.

— Одиннадцатая сотня пошла… — Рудмиесис сворачивает со стежки к старому вязу, растущему на склоне, корни его торчат наружу почти до самого мха внизу. Порывшись там, он возвращается, жуя, и протягивает что-то Янсону. — На, закуси и ты. Кусок пирога с мясом. Вчера пекли, канальи. Чего им не жиреть. Буржуи проклятые! Сидят себе и обжираются по горло каждый день. Эх, вчера у меня было такое настроение: пустить бы им под крышу красного петуха, пусть тогда полакомятся. Поглядел бы ты… Ребятишки попрятались по углам и за шкафами. Бабы, что козы, таращат глаза. У старика зубы лязгают и бороденка трясется. «Эксплуататоры проклятые! — кричу я. — Предатели и кровопийцы! Я мог бы вас всех перестрелять, как собак. Мне комитет поручил. Но, так и быть, пощажу вас на свой риск. Гоните восемьсот — или я вас…» — и вожу пистолетом у хозяина под носом, а тот никак в карман штанов не попадет. Руки, как кисель, трясутся, когда он кошелек открывает. «Живей, говорю, мне некогда. Я ведь знаю, что у тебя денежки есть: на той неделе лен отвез в Ригу и ячмень перекупщику…» — Рудмиесис прислушивается, как Янсон, сопя, откусывает пирог большими кусками и глотает с жадностью смертельно голодного человека. Рудмиесис грозит ему кулаком: — Гляди, чтобы тем ни слова! Разболтаешь, пощады не жди. Я решил уйти отсюда — и мне безразлично, ты или другой кто.

— Что я, ребенок?.. — сипит Янсон, проглатывая последний кусок.

Рудмиесис смягчается:

— Тебя не брошу. Заберу с собой. Даугава замерзла, перейти мы можем в любое время. В Курземе я все просеки знаю. И знакомых больше чем надо. Только бы до Лиепаи добраться, а там и горя мало. В начале апреля прибывает первый пароход линии Лондон — Гамбург — Ревель. У меня среди команды друзья. Увезут, как господ. И через две недели мы будем в Америке. Тогда пускай их всех тут черт подерет. В Чикаго, Бостоне или Нью-Йорке — совсем другая жизнь. Мне тогда наплевать на Латвию… Так-то, дружище! — Воодушевленный собственным рассказом, он сильно хлопает друга по плечу.

Тот вздыхает.

— Тебе хорошо говорить. Ты одинокий — свободен, как птица. А у меня жена и трое детей.

— Не горюй, проживут и без тебя. Ты думаешь, там мало женщин. Этого добра всюду хватает! Выберешь себе самую богатую. В Америке ты свободный гражданин. Никто у тебя паспорта не спросит… Если ты и впрямь хочешь…

— Разве я говорю, что нет. Мне просто… так… Эх, черт подери! Только бы выбраться из этого пекла, к хлебу, к теплу…

— Тсс! — Рудмиесис толкает его. — Кто-то идет.

Калнберз. Он плетется сгорбившись, силясь разглядеть их в темноте.

— Возьмите и меня с собой, — говорит он, приближаясь к ним.

— Ошалел! — откликается Рудмиесис. — На тот свет, что ли? Мы пока еще туда не собираемся.

Он взбирается за ними на гору.

— Вы говорите только по-русски, — продолжает Калнберз, тяжело переводя дыхание. — А я разговариваю по-немецки и немного по-английски. Скоро совсем хорошо буду знать. Со мной вам будет гораздо легче.

— Шут гороховый! — вскипает Рудмиесис. — Куда ж ты можешь уйти? У тебя ведь чахотка.

— У Янсона тоже горловая чахотка.

— Нет у меня никакой чахотки! — сипит Янсон. — Я только простужен, и у меня сильный кашель. К весне все пройдет. А ты уже по утрам кровью харкаешь. Стало быть, легкие пропали.