Северный Удел - [23]

Даже общество было полутайное. «За единство» называлось. Какое-то время, кроме всех прочих, в нем по молодости состоял племянник самого государя-императора.

Но чтобы эти веяния коснулись главы полицейской управы? Воистину, куда катимся? Ночь Падения и гуафр!

— А кто-нибудь еще есть? — спросил я.

— Зачем вам? — Сагадеев, отдуваясь, расстегнул ворот кителя.

Солнце раскочегарилось не на шутку. Ни облачка. Пыль. Лесок через дорогу расчертили золотистые лучи. Катафалк, кажется, развернули. Жандарм, спешившись, вел лошадь в поводу.

Из морга не доносилось ни звука.

Я освободился от мундира, оставшись в сорочке.

— Мне еще «нить вести», Николай Федорович, — произнес я с укоризной.

— Ах, да.

Сагадеев обежал глазами подчиненных. На лице его отразилось сомнение.

— Подгайный!

— Я! — отозвался плотный, массивный, серьезного вида квартальный надзиратель. Револьвер в его руке казался детской фитюлькой.

— Сюда иди!

— Иду.

Пригибаясь, Подгайный погреб сквозь лопухи.

В крови его мешались несколько высоких фамилий. Штаннеры. Гусевы. Ольдванги. Он походил на медведя, флегматичного, неторопливого, уверенного в себе.

И сел передо мной так же — основательно и неспешно.

Одинокий выстрел нарушил тишину — то ли кто-то заметил что, то ли просто от волнения надавил на спусковую скобу.

— Меня знаешь? — спросил я надзирателя.

Подгайный заломил густую бровь, вспушил ладонью бакенбард.

Я почувствовал, как меня легонько прощупывают кровью. У Тимакова, надо признать, все же деликатнее выходило.

— Род… Кольваро, — через паузу, но уверенно произнес Подгайный.

— Хорошо, — кивнул я. — Кто учил?

— Господин полковник Штраб.

Такого я не знал. Вот если бы Маршанов. Или Бекетов. Или кто-нибудь из Императорского лицея. А Штраб?

Значит, уровень владения — невысокий. О-хо-хо.

Сагадеев, щурясь, из-под ладони смотрел на шагающего к нам жандарма.

— Что кровью умеете?

— Дознание правды. Усмирение. Удержание. То, что по службе требуется. Так-то мало, наверное.

Про боевые навыки я спрашивать даже не стал, и так ясно — слабые. Спросил другое:

— В тандеме когда-нибудь работали?

— Это как?

— Это я — ведущий, а вы — ведомый.

Я выдернул из мундира иглу, стянул перчатку.

Жандарм, оставив лошадь у кареты, нырнул к нам.

— Здравствуйте, господа хорошие!

Тимаков! Вот уж новость! Легок на помине.

Без усов и без бороды. Гладко выбритый. С волевой ямочкой на подбородке. Он оказался непривычно молодым. Я мнил его старше. А тут — погодок.

Не новая ли личина?

— Какими судьбами? — удивился я.

— Решил все-таки принять ваше предложение, Бастель, — серьезно сказал капитан.

Присев, он переложил шашку. Козырнул Сагадееву:

— Здравия желаю, господин обер-полицмейстер!

— Какое тут здравие… — Сагадеев кивнул на забор. — Кукуем вот…

— А кто там, известно?

— Судя по наглости, «козырные». Причем не всякая шушера. Ловленные. Сидевшие. Матерые. Видимо, большой куш обещан, иначе…

Я покосился на Подгайного. Обер-полицмейстер, уловив взгляд, умолк. Не стоило, понятно, распостранятся о наших неприятностях при случайных людях. Тимаков почесал нос.

— Ладно, что требуется от меня?

— Пока ничего, — сказал я.

— Ну, я тогда щелочку между досками найду, погляжу.

Тимаков крутнулся на пятках и в два мягких движения перетек к забору. Подгайный и тот вывернул шею.

— Итак…

Я уколол палец иглой, возвращая к себе внимание надзирателя.

Сагадеев отвернулся к лесу, обмахнул с сапога прилипший лист. Кровь у него, видимо, вызывала неприятие.

Тогда, конечно, ясно, с чего он не любит ею пользоваться.

Подгайный смотрел, как я приближаю палец к его лицу. Глаза у него съехались к переносице. Он чуть сжал губы и едва заметно дернулся, когда точка над его бровями украсилась моим смазанным отпечатком.

У ассамейских соседей — инданнов — такие отметины означают, что этот человек следует пути Бога-Солнца. Под страхом божественного гнева его нельзя трогать, ему нельзя мешать, а под ноги ему следует бросать лепестки роз.

Странная фантазия.

Когда-то — уж не тысячелетие ли назад? — великие фамилии воевали инданнов и, что немудрено, оставили след в их верованиях.

Но розы?

— Теперь… — я тронул Подгайного за плечо. — Как ваше имя?

— Симеон.

— Вот что, Симеон. Я сейчас сплету вашу кровь со своей, попытайтесь побороть внутреннее сопротивление. Мне не хочется тратить силы еще и на вас.

Надзиратель кивнул.

— И лучше закройте глаза, — сказал я. — Может мутить. Если вам будет казаться, что вы слабеете, потерпите. Я освобожу вас, когда увижу, что наступил момент. И еще, — я пересел к нему, локоть к локтю, — не старайтесь мне помогать, просто следуйте кровью. Ну, вдох…

Подгайный стесненно вдохнул. Я подстроился под его дыхание.

— Выдох…

Реальность расщепилась.

Блеклое небо, белесая пустота, здание морга, дорога и лопухи. Развернувшийся Сагадеев, полицейские, затаившиеся у забора, Тимаков и чуть осевший, напряженный здоровяк Подгайный — все, словно сквозь толщу речной воды, колеблются под невидимыми волнами.

А вторым слоем — жилки, жилки, жилки.

Серые, розово-золотистые, зеленоватые, синие, бледные и яркие, с переливами и без.

Сплетенные, распустившиеся диковинными деревьями, они обозначали людей.

Сжавшиеся, вялые ниточки — Сагадеев. Спокойные, широко объявшие воздух — Тимаков. Будто языки пламени — городовые.