Северные были (сборник) - [7]
Но он решил жить «КАК ВСЕ». Да и сёстрам нужен был мужчина, хозяин в доме. В долг купили овец, кроликов, завели козу.
Скоту на зиму требовалось сено, и он наравне с сёстрами стал косить, ворошить, метать. Вы спросите: «Как?!»
А вот сядьте на пол, возьмите в руки косу или грабли и попробуйте…
Глинобитная русская печь в доме была добра, жарка и просторна. Она варила, отогревала, лечила от хворей, но требовала дров.
Старшая сестра работала в колхозе дояркой и по пути на ферму срубала две-три нетолстых сушины, благо лес находился рядом.
Младшая же вместе с безногим братом обрубала сучья, разрезала пилой-двуручкой ствол на чурки и на санках таскала к дому.
Вскоре Саша научился всё делать сам, «без баб», как он говорил.
Однажды его долго не было, и сёстры нашли брата придавленным неудачно упавшим деревом. Но обошлось без нового увечья: ему «везло в жизни», как он говорил…
«Здоровая» сестра вскоре умирает. Отчего? Диагноз так и не поставили. Остались инвалиды вдвоём.
«А ЖИТЬ-ТО НАДО…» – виновато говорили они…
На послевоенную советскую пенсию обыкновенный человек выжить не мог. Даже теоретически.
А они жили. И если кого-то раздражает стариковская прижимистость, «жадность», пусть попробует прожить на те деньги хотя бы «арифметически». И он поймёт, что выжить мог лишь душевно стойкий, жизнелюбивый, трудовыносливый и… сверхбережливый. Переживший те годы уже никогда не выбросит корки хлеба, не потратит, семь раз не обдумавши, и копейки…
Но партийным «мудрецам» снова не понравилась крестьянская жизнь, и деревня попала в неперспективные. Закрыли лавку с продуктами, отключили электричество, после чего люди разбрелись и устроились кто куда.
Пришлось и шестидесятилетним инвалидам переселяться в райцентр, в «казённую» квартиру, где не было ни огорода, ни бесплатных дров, ни скотинки. К таким квартирам власть даже сараев для дров не строила…
– На всё нужна копейка, – вздыхали, но не жаловались старики. И жили на копейки. Это уж в последние годы полегче стало.
Заботилось ли о своём защитнике-ветеране наше государство?
Непременно! Ему, как и всем, «надбавляли пензию», по торжественным датам вручали юбилейные медали, к праздникам отоваривали продуктовыми наборами.
Но за двадцать два года, что он прожил в коммунальной квартире, в ней не делалось даже косметического ремонта! Обвалилась штукатурка с потолка. После сделанного за свой счёт ремонта печи она стояла небелёной. Закопчённая кухня выглядела страшнее кормокухни в ином свинарнике.
Старики по складу характера не умели и не желали унижаться, просить, требовать, жаловаться, а совести у власть имущих не было. Зато квартплату брали исправно…
Да, дяде Саше предлагали «частично благоустроенное жильё», или «каменный гроб», как он говорил. Но он не соглашался вновь переезжать с обжитого места. Нетрудно догадаться, что оставить, бросить привезённые из деревни и бережно хранимые корзины, санки, бочки, косы и прочий инвентарь было свыше сил и понимания хозяина-крестьянина.
– А вдруг власть переменится, и опять погонят в деревню? Как без инструмента? Пропадать? Нет, не пойду. Здесь буду доживать, – не соглашался он.
Может, потому и дожил до восьмидесяти трёх лет…
Все годы, живя в многоквартирном доме, он, наравне со здоровыми жильцами, чистил дощатый тротуар зимой, складывал и перекалывал помельче дрова, мыл дома полы, посуду.
На ручной коляске, которую подталкивала сестра Софья или соседские ребятишки, ездил в баню, на рыбалку, в гости к друзьям и никогда не унывал, не сидел без дела. Он сам смастерил себе коляску на подшипниках, делал из фанеры лопаты для чистки снега, заготавливал веники для бани и многое другое.
Лишь один раз он плакал в голос и причитал от обиды: «Я за свою жизнь чужой щепки не взял, а у меня кто-то дрова из поленницы ворует…» (Находились и такие подонки.) Это расстройство и горькая обида сильно укоротили жизнь ветерана. Перед тем как слечь совсем, он успел сказать сестре: «Соня, меня парализует…» И замолчал…
Жизнь слишком крепко дружила с дядей Сашей, чтобы отпустить легко, сразу: сердце билось, глаза видели, сознание сохранилось, а говорить и двигаться он почти не мог. И ветеран обиделся на такой несправедливый конец. Не захотел жить беспомощным, безголосым, обузой для всех.
Он, как мог, противился лечению, кормлению: выталкивал языком ложку, отворачивался, срывал капельницу. Над ним плакали, уговаривали, пытались кормить насильно, и тогда дядя Саша молча плакал…
Он не уступил и не смирился. И добился своего…
И вот я сижу у его гроба в его последнюю мирскую ночь. Чуть слышно шуршат под обоями оголодавшие тараканы. Суетливо шмыгают по кухне мыши. В соседней комнате спит измученная за день Софья. В доме тихо. Молчу и я. Вспоминаю и пишу о его жизни. Иногда смотрю на красивое строгое лицо дяди Саши и мысленно разговариваю с ним, спрашиваю, о чём забыл. Он молча отвечает…
Я не боюсь его. Я понимаю его. Я не осуждаю его. Я преклоняюсь перед этим человеком: не всякому дано прожить столь трудную и долгую жизнь и не сломаться, не согнуться. Он жил и умер настоящим мужчиной, и пусть родная земля ему будет пухом…
