Северное сияние - [14]
— Я же говорила, что он придет, — говорит Гретица, — вот и пришел.
— Ну и что из того? — замечает Катица.
— Шикарный мужчина, вот что, — говорит Гретица.
— Как будто их мало, — отвечает Катица.
— А ты видела, как у него брюки отутюжены? — вопрошает Гретица и погружается в задумчивость. — Главное у мужчины — отутюженные брюки, все остальное ерунда, — добавляет она через некоторое время.
— Одни только брюки у тебя на уме, — говорит Катица, вдевая нитку в иголку.
— Сейчас-то он уж точно без брюк, — удовлетворенно замечает Гретица.
Катица прыскает, уткнувшись в шитье. Потом отпивает пристовшекского ликера и, чуть не поперхнувшись, едва сдерживается, чтобы снова не рассмеяться.
Гретица вновь погружается в задумчивость.
— У немцев у всех отутюженные брюки, — говорит она, помолчав.
— Рейтузы, — поправляет Катица.
— Рейтузы, да, — повторяет Гретица, — не то что наши жандармы, — у которых на заднице до колен свисает.
Катица не возражает. Откладывает шитье и подходит к двери. Привычным движением отодвигает занавеску и смотрит во двор. Она всегда так делает, когда подходит к дверям, чтобы лишний раз проверить, не подслушивает ли старуха Грудновка за дверью с той стороны.
— Смотри-ка, — говорит Катица, — там кто-то стоит.
Гретица быстро вскакивает, на ходу поправляя прическу и платье.
— Да не здесь, — говорит Катица, — перед ее дверью сюит. Какой-то мужчина в пальто.
Гретица отталкивает Катицу и сама отодвигает занавеску. Нервно закусив нижнюю губку, она распахивает дверь и вылетает на балкон.
— А вам кто нужен, простите? — спрашивает она громко, так что незнакомец вздрагивает, окидывает ее злобным взглядом и скатывается вниз по лестнице. Взволнованная Гретица возвращается на кухню. Она тяжело дышит, будто собирается с силами, чтобы поведать нечто важное.
— Слушай, Катица, это неспроста. Он из этих.
— Из которых? — интересуется Катица.
— Из этих, из шпиков, — говорит Гретица.
— Откуда ты знаешь? — тревожится Катица.
— Уж мне ли не знать. Таких пальто не бывает у простых полицаев. Этот политический, — говорит Гретица, — я их насквозь вижу, издали могу определить, по пальто и брюкам.
— Что ты болтаешь, — говорит Катица.
— Ничего я не болтаю, — сердится Гретица, — уж мне ли не знать, если я сама была политиш[11]. Стоит тебе вступить в «Эдельвейс», как ты политиш.
— Гретица, — говорит Катица, — ты же отлично знаешь, что никакая ты не политиш, а тебя вызывали из-за того судебного исполнителя, когда его жена заявила.
— Меня привлекали не из-за какого-то там исполнителя, — Гретица вспыхивает и надувает губы, — а потому, что я политиш.
— Ну ладно, ладно, — говорит Катица.
— Ничего не ладно, — обижается Гретица и погружается в раздумья. Она долго молчит и наконец произносит: — Тут что-то не так. С тем, который у нее, что-то точно не так. Когда за человеком следит такой тип в пальто, который занимается только теми, кто политиш, это может означать только одно: тут что-то не в порядке. Уж кто-кто, а я-то это знаю.
Во сне я очутился на незнакомой улице в Вене, однако дома были такими маленькими, будто все происходит в Линце[12]. Слышал, как бубнит отец, я за ним повторял, но разобрать не мог ни его слов, ни своих. Это я хорошо помню. Когда я проснулся, все происшедшее показалось мне неправдоподобным. И все вокруг было нереальным. Я должен был пойти туда, на Корошскую улицу, чтобы воочию убедиться в действительности свершившегося. Я походил под окнами пустой квартиры, прошел через сырую подворотню и долго стоял во дворе. Все было точно таким, как тогда, и хотя ее здесь не было, все оказалось настолько знакомым, будто это произошло на самом деле. Потом, ни о чем не думая, но полный воспоминаний о ее тихом, отсутствующем взгляде, я бродил по берегу реки. Перешел через небольшой мост и прямо перед собой высоко над рекой увидел колокольню. Сердце забилось быстрей. Я почти побежал по широкой, ведущей наверх аллее и, задохнувшись, остановился перед церковными вратами. Какое-то мгновение стоял не шевелясь, затем резко толкнул их — и мне открылось гулкое пустое пространство. Я шагнул внутрь и отчетливо услышал свое хриплое дыхание. Но в тот же миг мне стало ясно, что это не то. Не та церковь. И все же я подошел к алтарю. Иные святые смотрели сверху, иное изображение Крестного пути было на стенах. Я вышел из церкви и охладил снегом пылающее лицо.
В город вернулся по другой дороге. В трафике[13], что стоит в начале большого моста и где на вывеске сидит турок со скрещенными ногами, я купил газет. Хотел пойти в гостиницу, в свой номер, но там еще жили звуки отцовских и моих собственных неразборчивых слов. Миновав гостиницу, я прошел в парк и остановился перед замерзшим прудом.
Стоял и смотрел на пару фигуристов: он — в широких шароварах, она — в пышной черной юбке. Будто заведенные, они беспрерывно кружились вокруг воображаемой оси. Ось была невидима, и музыка неслышна. Хотя наверняка во время этого кружения фигурист напевал какую-нибудь мелодию или отсчитывал такт, нескончаемый счет вальса. Мелодия звучала у них в ушах, они были настроены на нее, так что ему оставалось лишь бормотать счет, а в голове партнерши гремел могучий венский оркестр, перед глазами плескались волны голубого Дуная, правда, давно уже не голубого, а грязного, зелено-ржавого цвета. Эти двое жили в другом мире, нежели я, и мне были видны лишь их фигурки, вертящиеся в непрестанном механическом кружении, да слышался скрип коньков о лед.
