Северная корона - [44]

— Моя половина.

Пощалыгин перестал чавкать, повертел карточку:

— Красивая… и молодая… я т-те дам!

— На шестнадцать лет моложе меня, — с гордостью сказал Афанасий Кузьмич.

— Оно, конечно…

— Как, Жора, думаешь, дожидается?

Пощалыгин посмотрел на рыхлую грудь Афанасия Кузьмича, на его розоватую плешину и сказал:

— Беспременно.

— И я так думаю, Жора. Как же ей не дожидаться законного супруга?

— Оно, конечно…

Сергей не находил себе места: то вскакивал, то садился, то выходил из блиндажа, то перекладывал патроны в бумажных пачках, в обоймах. Загодя старшина Гукасян роздал боеприпасы: каждому по шесть ручных гранат, по двести пятьдесят патронов; ручным пулеметчикам — по восемьсот, Захарьев сказал: «Давайте больше, товарищ старшина, все в гадов выпустим», Гукасян отрезал: «Норма!»

Медные гильзы кое-где в прозелени, в окиси. Гильза обжимает острый наконечник свинцовой пули. Ударит боек в капсюль, воспламенится порох, и пороховые газы вытолкнут пулю в канал ствола, и полетит она из ствола туда, куда пошлют ее…

Сабиров дописал письмо, сложил треугольником, подошел к Сергею:

— Пошто волнуешься?

За Сергея ответил Пощалыгин!

— У него же первая атака.

— Первая — не последняя.

— Точняком, сержант! У меня был приятель Кеша Бянкин, забайкалец, чалдон, завсегда повторял: «Дай бог, не последняя». Это он в смысле выпивки…

— Дай бог, чтоб для нас не последняя. В смысле атаки, а не выпивки, — сказал Афанасий Кузьмич со столь мрачной веселостью, что Рубинчик не выдержал, сказал ему:

— Не растравляйте себя и других.

Гукасян начальственно хрупнул хромовыми сапожками и прикрикнул:

— Не разводи симфонию, Сидоркин! Все мы еще промаршируем по Берлину!

А Сабиров, взяв Сергея за пуговицу, поучал:

— Меньше страхов, Пахомыч, — и будет порядок. Помни: в атаке не задерживайся! Задержишься на чистом поле — мишенью станешь. От нашей траншеи до немецкой метров сто, за несколько минут добежишь.

Сергей кивал: да, близко, голоса хорошо слышны, раньше немцы передразнивали нашу дележку хлеба: «Кому? Лейтенант. Кому? Старшина». Теперь кричат другое: «Рус, здесь не пройдешь. Не наступай — капут».

— Порезвей, Пахомыч, врывайся в окопы, там и от огня спрячешься, и немца-шайтана оттуда вышибешь. Как метров тридцать до траншеи останется — гранату приготовь и запусти. А туда, где граната разорвалась, без опаски прыгай. Немец-шайтан там или убит насмерть, или оглушен…

В блиндажах и траншеях толкучка: потеснила, сжала другая часть, наступать — народу надо погуще. И все заняты будничными делами: пишут письма, перематывают портянки, курят. Но все в касках, а прежде каску носил далеко не каждый. Наступать — надо голову поберечь.

Сергей поправил ремешок под подбородком, разлепил ссохшиеся губы:

— Есть, меньше страхов, товарищ сержант.

Сабирову ответ не понравился:

— Есть, есть… А сам зеленый! Кок-чай! Улыбнись — порядок будет.

— Приказ начальника — закон для подчиненного, — сказал подошедший лейтенант Соколов, и Сергей улыбнулся довольно-таки вымученно.

Подошел и майор Орлов, каска у него болталась на поясе, он приглаживал свой ежик, присматривался. «Сейчас и майор начнет говорить-воспитывать», — подумал Сергей и заранее раздражился. Это раздражение как-то сразу притупило тревогу. Но Орлов ничего не сказал, пожал руку и зашагал дальше.

Гукасян из-за плеча Сергея уставился на Пощалыгина: «До сих пор шинель не скатал?» Пощалыгин начал мастерить скатку, без звука шевеля губами: про себя ругательски ругал дотошного старшину. С первыми раскатами артподготовки он заматерился в полные легкие: за грохотом и гулом ничего не слышно. Отвел Пощалыгин душу!

Сергей глядел на его беззвучно кричащий рот и думал: «Тут и оглохнуть недолго». У Сергея еще туго звенело в ушах, когда ракеты прочертили в дымном воздухе малиновые дуги. Не отстать бы, не оторваться от Пощалыгина!

Сергей бежал с винтовкой по затравеневшему полю, и в нем все время что-то смещалось. То возникала пронизывающая ясность: это я, Сергей Пахомцев, в цепи, это мои ботинки мнут траву и цветы, это мое сердце колотится у горла, это я обогнал Сидоркина с большим вещмешком на горбе, это меня обогнал Захарьев — пулемет на шее, на ремне, колени высоко вскидывает: конек-горбунок. То ясность размывалась, он будто растворялся, это уже не он, а кто-то иной, и тогда никто из товарищей не узнается, ничего не видится, кроме вздымающихся впереди, у немцев, столбов земли и размочаленных кусков блиндажных бревен, и оттуда, от немцев, охлестывает парным, пепелящим ветром, охлестывает кого-то бегущего к дымному солнцу — не Сергея Пахомцева.

Сознание прояснилось у прохода в проволочном заграждении, где Сергей с разбегу натолкнулся на Пощалыгина. Пощалыгин ощерился: «Чего, Телок, пихаешься, не видишь, проход узкий?» Ощутив плечом чужое живое тело, Сергей сказал себе: «Ничего со мной не будет». И с непостижимой быстротой уверяясь в том и оттого успокаиваясь, повторил: «Ничего не будет».

Теперь он воспринимал все так, как оно и было на самом деле.

Гул выстрелов и разрывов то крепнет, то опадает. И в наших боевых порядках рвутся снаряды, посвистывают пули: оживают уцелевшие огневые точки противника.