Севастопольский бронепоезд - [55]

— Закончим войну, обязательно в Севастополе останусь, — твердо сказал Ваня Гуреев.

Переговариваясь полушепотом, долго ведем наблюдение. И кажется, что впереди — никакой опасности. Хочется встать во весь рост, набрать полную грудь ароматного морозного воздуха и запеть во всю мощь своих молодых легких…

Неожиданно прогремел выстрел. Ага! Одна вражеская батарея обнаружила себя. Она была немедленно запеленгована.

Командир засмеялся.

— Есть работа лейтенанту Кочетову!..

И снова все замерло. Но ненадолго. Через несколько минут еще одна батарея выдала себя. Потом еще, и еще…

Осмотрели в бинокли всю прилегающую к мосту местность. Подозрительной оставалась будка с правой стороны моста.

Немного подождав, разбились на две группы. Гадюченко, Гуреев и несколько армейцев пошли правее высоты. Мне с тремя разведчиками командир приказал пройти через мост, обследовать его, затем выйти в долину на той стороне и, разведав ее, оставить там наблюдателя для корректировки огня бронепоезда. Группа Гуреева должна была прикрыть наш отход. Только мы собрались двинуться в путь, как в воздухе появился разведчик. Плавно, как коршун, он пролетел над нами и скрылся за высотой.

Снова прогремело несколько выстрелов, видимо, фашисты стреляли по данным разведчика.

И эти огневые точки легли на карту Харченко.

Осторожно пробираемся к мосту. Продвинулись совсем [163] недалеко: прижал к земле минометный огонь. Немцы заметили нас. Значит, они совсем близко.

Из будки у моста внезапно застрочил пулемет. К нему присоединились автоматы.

Мы залегли, но оказались в очень невыгодном положении. Место было ровное и совсем открытое.

Стрельба не прекращалась ни на секунду, и мы не могли даже поднять головы. Пули с визгом врезались в землю, поднимая вокруг нас снежную пыль. Невдалеке рвались мины.

Один из разведчиков схватился за руку. Рукав бушлата выше локтя сразу же пропитался кровью.

Ранило еще одного разведчика. Нужно было немедленно отходить. Но как подняться?

Я вынул гранату и что есть силы метнул в сторону немцев. Короткими перебежками группа начала отход. Вскоре все залегли в небольшой лощинке. Здесь было безопаснее.

Но до высоты, за которой можно было укрыться, оставалось еще метров сто. Фашисты, видя, что разведчики оказались в опасном положении, открыли еще более активный огонь. Мы, отстреливаясь на ходу, присоединились к основной группе и продолжали отступать короткими перебежками.

Наконец перед нами открылась глубокая лощина, ведущая к нашим передовым. Мы спасены!

Но радость была недолгой. Лощина оказалась заминированной. Почему нам об этом не сказали потаповцы? Впрочем, откуда они могли знать, что мы очутимся в этом месте?

Не прошли и десятка метров, как раздался сильный взрыв. Шедший впереди командир армейских разведчиков, капитан, подорвался на мине.

Я кинулся к капитану. Он был еще жив. Взвалив его на спину, стал спускаться, Харченко нес оружие и на ходу вел наблюдение.

Стрельба внезапно прекратилась. Видимо, фашисты решили, что уже расправились с нами. Но в каком положении находится другая группа?

Немного выждав, мы стали пробираться к месту условленной встречи. Наши товарищи были уже там. Двое бойцов подбежали ко мне и осторожно сняли капитана. Он был мертв. [164] Гадюченко был ранен в голову. Когда я бросил гранату, Гуреев воспользовался небольшой заминкой и оттащив товарища в укрытие, сделал ему перевязку.

Осторожно неся раненых и убитых, мы вернулись к дрезине. Разведывательные данные были обширными, хотя и достались нам дорогой ценой. Командира разведки похоронили у Цыганского тоннеля.

Гадюченко мы с Кочетовым и двумя пулеметчиками — Асеевым и Шапошниковым — сопровождали до госпиталя. Несмотря на то, что госпиталь находился глубоко под землей, в нем было много света; электрические движки вырабатывали столько энергии, сколько было нужно. Определив Гадюченко, мы возвращались низким коридором. У одной из подземных палат увидели несколько медицинских работников, с любопытством заглядывавших внутрь палаты. Заглянули и мы с Кочетовым. У самого входа стояли два офицера во флотской форме, мы увидели лишь их спины. В руках у них стрекотали какие-то машинки.

— Снимают кино, — объяснила нам молоденькая сестра. — Анку-пулеметчицу снимают.

Кинооператоры расступились, и мы увидели в глубине палаты совсем юную девушку, в кровати она казалась почти подростком. Это была Нина Онилова, легендарная пулеметчица 25-й Чапаевской дивизии, прозванная за мужество, смелость и умение Анкой-пулеметчицей.

Она лежала, приподнявшись на высокой подушке, и улыбалась своей красивой улыбкой, знакомой по газетным фотографиям всем защитникам Севастополя. На ней была белая форменка, казавшаяся здесь ослепительно-снежной, а на груди ярко горел новенький орден Красного Знамени» И в этом военном наряде она была красива не только девичьей своей красотой, а красотой бойца, мужеством своим, какой-то необыкновенной одухотворенностью.

Ее пришли снимать кинооператоры, с ними был еще один человек с блокнотом и авторучкой, наверное, журналист.

— О чем вы сейчас думаете, Нина? — спрашивает он.

Взгляд ее суровеет, улыбка сходит с лица. Помолчав немного, [165] говорит: