— Подумаешь, — моряк! А что — моряк? — Месяц походу и чемодан грязного белья, — сказала «Ленка».
Мы расхохотались. Но потом я вдруг вспомнила.
— Серова? — переспросила я в тон Кости. — Это какого Серова? Бориса Петровича?
Костя посмотрел на меня сквозь прищур, — чисто пряжниковский и ничей больше.
— Немножко — его. Немножко — своя, — ответил он тому, кто спросил о Женьке Серовой. Помолчал и добавил: — …Немножко — моя. Всего понемножку.
«Немножко — моя» — не столько сказал, сколько спросил.
Когда-то мне очень хотелось, чтобы тот, кого я полюблю, обязательно был такой же, как отец. Костя совсем не походит на моего отца. Он не хочет быть ни лучше, ни хуже его. Он просто хочет быть самим собой, — и все. И честно говоря, мне это очень нравится.
— Так как, Жень, — спросил Костя серьезно. — Значит, училище?
— Училище, — сказала я.
Костя помолчал. Он смотрел, чуть прищурив глаза, — думая. Потом протянул руку и притянул к себе ветку акации. Она заколыхалась перышками стеблей.
— Жить, так — по совести?
— По совести, — сказала я.
И вдруг Костя засмеялся. Он повернулся ко мне, посмотрел в самые глаза и тихонько, — наверное, чтобы никто не слышал, — согласился:
— Правильно, Женька. Нас мало. Но мы — в тельняшках?
С площадки крана город был виден только до Красной горки, до Малахова кургана. А ведь и там, за ними — еще сколько улиц, сколько домов, какие районы! Ну и разросся Севастополь!
Я качнула головой.
— Нет, Костя! Нас — много. И мы — в тельняшках!
