Севастопольская девчонка - [29]

— До свидания! — смеясь, попрощалась я. — Мы ждем тебя, Лена!

НА УЧАСТКЕ

Губарев сказал Косте:

— Тебе у меня не работать! Уходи из бригады.

— А я работаю не у тебя, — ответил Костя. — Так же, как ты работаешь не у меня. Мы все у себя работаем.

Он, конечно, никуда не ушел, Костя.

Но было во всей той истории что-то не то. Наказали обоих — и Губарева, и Костю. В первый день казалось, что почти одинаково строго. Туровский на собрании бригады стучал кулаком и хмурил брови, когда поднимал глаза на Губарева. Губареву вынесли порицание, но нигде об этом не записали. На Костю же был издан приказ. И этот приказ, размноженный под копирку, вот уже полмесяца мог почитать каждый, кто хотел, на доске в управлении и на участках. Кроме того, впереди у Кости еще была получка, из которой он должен был оплатить Губареву рабочий день, — на эту тему не переставали шутить и острить.

Вот и получилось, что, хотя на Костю не стучали кулаками и не повышали голоса, единственным наказанным оказался Костя.

Никто, кроме нас, из бригады ничего не знал о Губареве. А вот о Косте знали все и всюду. Знали, что он уже поплатился и еще поплатится.

Губарев с неделю работал, припугнутый хмурым взглядом Туровского. Но через неделю все пошло, как шло прежде, — пошло на глазах Туровского и Виктора.

Я с Виктором еще не доспорила об этом. Но доспорю…

Крановщик поставил стрелку крана горизонтально, и ее железные линии легли так, как будто в воздухе проложили в два ряда железнодорожные рельсы. Костя шел по этим «рельсам» к концу стрелы с красным вымпелом: наша бригада опять была первой на участке. На конце стрелы, не торопясь, бравируя, стал закреплять вымпел.

Я следила за ним снизу: опасно.

Костя распрямился и стал оглядывать сверху раскинувшуюся на несколько кварталов по обе стороны дороги стройку. Потом внизу увидел меня.

— Женя-я! — крикнул он и замахал мне рукой.

У меня словно уши заложило чем-то плотным. Я слушала и… не слышала, не верила, что слышу. Полгода молчал, обходил стороной, хмурился. И вот, пожалуйста, увидел сверху, кричит и машет рукой, как будто бы ничего не было и нет: ни этих полгода, ни Виктора, ни чего. Все как было.

Сердце сжалось и качнулось на теплой волне.

Я никогда не думала, что так обрадуюсь, когда Костя заговорит со мной.

— Сумасшедший-ий! Слезай! Опасно же, — крикнула я.

Костя засмеялся. Качнул головой. И я услышала восхищенные слова:

— Красотища тут: работы — с ручками! Про-остор!

У меня опять дрогнуло сердце. Я легко представила себе, что было видно Косте с высоты: огромная, широко раскинувшаяся стройка, жила, дышала, двигалась. Людей видно очень мало. Лишь мозгом в квадратных головах башенных кранов, клеточкой в теле самосвала, живым нервом во всем этом многоголосом шуме, скрипе, позванивании, дробном стуке виднеется человек, — то один, то по двое, то по трое. Я люблю красоту картинных галерей. Но в последнее время не музейная, а вот такая красота: «Работы с ручками! Про-остор!» — стала как-то очень крепко трогать меня.

Наконец, Костя слез.

Мы присели на край деревянного поддона.

— Женя, — спросил Костя, — как, по-твоему, чем пахнет у нас на участке?

Я потянула в себя воздух. Оказывается, за эти пол года Костя вытянулся еще больше. И теперь на уровне его плеча уже не мой нос, а мои глаза.

— Цементом, — попыталась догадаться я.

— Еще? — спросил Костя.

— Алебастром.

— Еще?…

Я посмотрела на него, смеясь:

— Ну, раствором, что ли?…

— Липой, Женя, липой пахнет! — Костя перестал улыбаться. И посмотрел на красный, потрепавшийся от времени кусок материи на недостроенном доме. — Видишь: «Участок, борющийся за звание участка коммунистического труда». Все — липа!

Костя отвел глаза, Наверное, чтобы смягчить слова. Улыбнулся одним уголком губ.

Я молчала. Я знала, что он вот-вот заговорит о Викторе. Пусть попробует! Хватит с меня и того, что я каждый день слышу дома.

Но Костя заговорил о Губареве.

— Через месяц-два Губарев будет бригадиром коммунистической бригады. Вот увидишь, будет: «самая высокая выработка!» «самые высокие заработки!» А Губарев, чем больше зарабатывает, тем ближе к Ротшильду, чем к коммунизму. А вообще-то, ему одинаково далеко и до Ротшильда, и до коммунизма… Поганят на глазах у всех хорошее дело!

Нет, это не о Губареве. Это все равно о Викторе. Подумаешь, разобидели — заставили Губареву рабочий день оплатить! Да нет, если говорить честно, мне совсем не нравится то, что у нас произошло. Но делать из всего такие выводы! Почему ему кажется, что все с ним должны согласиться? А он знает, как Виктор может спорить? Спорить, стоять на своем, упорствовать. Но стоит ему доказать — умеет соглашаться! Нет, этого не знает ни Костя, ни отец. И не отцу, не Косте судить — мне судить! Им кажется, что весь мир имеет право на ошибки. И только один Виктор, — один из всех — не имеет права ни на одну ошибку.

— Вот когда у твоего отца на участке висят такие вещи, — Костя кивнул головой на лозунг, — я не протестую. Твой отец, что говорят, в то и верит! Во что верит, — то и делает!

— Ты не замечаешь одной небольшой разницы, — сказала я, думая говорить о Викторе. Ведь разговор все равно был о нем и ни о ком больше. — Отцу сорок три года, и у него двадцать пять лет стажа. Когда у Левитина будет двадцать пять лет стажа, рабочие с других участков будут говорить о нем точно так же, как ты сегодня об отце.