Севастопольская девчонка - [24]

— За самоуправство! Влепить выговор и заставить оплатить рабочий день Губарева из зарплаты Пряжникова.

У него стало жесткое лицо, — такое, какое бывает у начальников, гнущих свою линию.

— Сегодня он Губарева запер. Завтра он, может, меня запрет при удобном случае и покажет, каким надо быть начальником участка?

— Если у тебя есть для таких опасений причины, то ты прав, наказывая Пряжникова. — Я отвернулась к окну. Мне не нравилось то ожесточение, с каким Виктор говорил о Косте. — Как работает Губарев, — это не одному Пряжникову не нравится.

— Губарев получит свое, — сказал Виктор, хмурясь. Но мне показалось, что он только делает вид, что сердит на Губарева.

— У тебя отец, Женя, — сильный инженер, — сказал он, — оживляясь и говоря то, что в самом деле думал. — Ты думаешь, мне так это легко наступать ему на пятки, а в иной квартал и оставлять его позади? На разных участках собираются разные люди: то сильнее, то слабее прорабы, то сильнее, то послабее мастера; и такие же, то более сильные, то не очень сильные бригадиры. Они обрабатываются, и устанавливается какой-то порядок, какой-то ритм. Как бы Губарев не поступал, ваша бригада делает больше, чем у любого другого бригадира. Это устраивает меня, устраивает прораба, устраивает мастера… Понимаешь, в конце концов, дважды два — четыре — это еще не самая сложная из истин. А у Пряжникова понимание строительства еще не пошло дальше этого.

Я помолчала.

— Дважды два — четыре — не самая сложная из истин, — потом согласилась я. — Но никто еще не доказал, что дважды два — не четыре, а еще сколько-то. А ты с Туровским именно это хочешь доказать. Я не понимаю, почему не устроит тебя, прораба и мастера, если в нашей бригаде будет еще Губарев работать! Тогда бригада будет делать ещё больше, чем делает.

— А если Губарев плюнет и уйдет? Может быть, мне тогда на Костю надеяться, который один день смог быть бригадиром?

Ленку «заносило». «Заносило» вопреки ее воле, ее здравому смыслу и прямо-таки железобетонной практичности в Жизни. Когда она улыбалась Виктору, мне казалось — она улыбается в десять улыбок, так она была ослепительна. По-моему, Казакову тоже казалось так.

Во всяком случае он смотрел на Ленку, как на задачу с одним неизвестным, где неизвестное теряет свою неизвестность.

Эх, Ленка, Ленка!

Наверное, сегодня ей будет не очень весело.

Ленка!..

Все у нее есть. Красота? Да! Ум? Да. (Ленка не дура!) Если ей чего-нибудь не хватает, то только одной верности.

Лейтенант прошел по залу и спустился по лестнице вниз, в вестибюль. Вернулся он уже с фуражкой в руке.

– В двадцать три мне надо быть на корабле, — сказал он Ленке. Он посмотрел на нас с Виктором, попросил: — Может быть, вы проводите Лену домой?

Он не был расстроен, просто уверен, что все хорошее, все нужное ему еще впереди. Моряк всегда верит, что его стоит ждать. Верит, что рано или поздно, а непременно встретится девчонка, которая с радостью согласится полжизни ждать его, пока он в море, четверть жизни — встречать его я еще четверть провожать.

Казаков уходил, унося в руках фуражку с примятым верхом, — точь-в-точь такую, как у адмирала Нахимова.

— Лена, — сказала я, — а ведь это — навсегда…

Ленка поморщилась.

— Подумаешь!.. Моряк!.. А что такое — моряк? Месяц похода и чемодан грязного белья. Вот тебе и все счастье! Я очень рада!

Но я-то видела, что она совсем не рада…

Мы проводили Лену и шли с Виктором вдвоем. На башне Матросского клуба часы отбили, по корабельному, четыре склянки, — двенадцать. Город словно плыл в негустой лунной полутьме и облаках. Мы шли и говорили опять о Губареве и Косте.

В конце концов Виктор согласился, что Губарев все-таки, действительно, зарвался. План — планом. Но если бригадир позволяет себе то, чего позволять не имеет права, — это плохо действует на всю бригаду.

— Но Пряжникова наказать все равно придется, — соглашаясь со мной насчет Губарева, упрямо повторил Виктор. — Я как начальник не могу не думать о дисциплине. Не будет на участке дисциплины — все пойдет, в раздрай. Это надо понять.

Я вздохнула.

Ну, в конце-то концов, оплатить Губареву рабочий день — не такая уж большая беда. За возможность посадить его под замок Костя мог бы расплатиться и вполне добровольно.

Мы подошли к нашему дому. Я подняла глаза к окнам. Во всем третьем этаже свет горел только в наших. Раньше я возвращалась иногда так же поздно, и меня не ждали. Дома всегда умели помнить, что завтра — рабочий день.

Теперь же думали не о рабочем дне…

Я повернула голову к Виктору. Он тоже смотрел на наши окна.

— Женя, — проговорил Виктор. — Там… дома… против меня?

У меня перехватило дыхание. Мы стояли так близко, что минутами, казалось, я слышала, как бьется его сердце. А теперь мое забилось так, словно с ума сошло, и ему надо было выскочить из меня.

— Против, — сказала я, так тихо, что слышала только свое сошедшее с ума сердце.

Минуту назад меня еще очень тяготило отношение мамы и отца к Виктору. А тут я вдруг сразу поняла, кто прав, кто не прав, что мне нужно делать и как поступать. Словно был произнесен приговор. И этот приговор не подлежал обжалованию.

Я положила руки Виктору на плечи и крепко-крепко обняла его.