Сетка. Тюремный роман - [17]

— Давай, Саня, одеваться. Уже время. Длинный может придти. Не дай Бог, застанет нас здесь, да еще в такой интересной ситуации.

— Хорошо. Сейчас пойдем. Еще минуточку. Только ты ответь мне на один вопрос. Я, как понимаю, у тебя не первый, это уж точно. Скажи, только откровенно, я для тебя просто очередной мальчик или…

— Саша, Сашенька, Сашуля, ты для меня — все. И пусть мое прошлое в этом смысле тебя больше не интересует, договорились? Мне на тебя совсем даже не наплевать, хоть ты сейчас так, наверное, считаешь. И я не хочу, чтобы ты чувствовал себя угнетенным.

— Я все понимаю, Сережа. Просто я не хочу быть при тебе бессловесным существом, которое можно трахать, когда захочется.

— Глупенький, — ответил на это Сергей. — Все будет хорошо. Только нужно быть очень осторожным и не расслабляться, как ты говоришь. А сейчас, — Сергей поцеловал меня, — все. Идем в цех. Там и поспим.

Но заснуть мы так и не смогли. Даже в цеху лежали и смотрели друг на друга…

«Мне было и радостно, и тревожно»

И становилось мне и радостно, и тревожно. Радостно от того, что в общении с Сергеем я напрочь забывал обо всех своих проблемах, которые все же обступали меня, несмотря на покровительство и защиту моего друга. Поначалу эти проблемы казались мне мелкими и ничтожными. В обществе Сергея я чувствовал себя в полной безопасности. Он опекал меня везде и во всем. Мы ходили вдвоем в гости к его приятелям, таким же крутым, каким был сам Сергей, на другие бараки, умело преодолевая локалки, потому что от всех дверей и запоров в зоне у Сереги были сделаны ключи. И от того, что нам приходилось тщательно скрывать нашу тайну, наши отношения становились еще прекрасней.

Все лучшее, что скапливалось во мне и не находило проявления, обрушивалось теперь на Сережу. Я хотел — как умел и понимал это — окружить его тем теплом и заботой, которых он был так давно и надолго лишен в своей столь круто сложившейся жизни. Кстати сказать, я никогда не спрашивал его, за что его посадили, да и сейчас не помню статью, по которой он сидел. Кажется, тоже вляпался по глупости — то ли по хулиганке, то ли кому-то шею сломал со всеми вытекающими последствиями. Для меня это было не важно. И Сергей, видя, как стараюсь я для него, отвечал мне тем же. Мы, как говорится, вкипели друг в друга так, что и не отодрать. И хотя о любви мы никогда не говорили (я как-то стеснялся), все было ясно и без того, ибо мы очень хорошо чувствовали то, о чем никогда не говорили. И это тоже тревожило меня, потому что я уже тогда понимал, что без слов ничего нельзя достать со дна человеческой души. Этим и объясняется мое желание поведать бумаге недавние переживания — я ведь освободился из зоны всего ничего, только три года тому назад. И друг у меня есть — верный и постоянный. Но все это — не то. Сердце подсказывает мне: не сравнивай. Да и сам я понимаю: «живущий несравним». Но та моя лагерная тоска все еще во мне и будет во мне, я думаю, всегда.

Я подсчитал, что Сергей освобождается летом, в июле, 11-го числа. Он об этом не знал, считая, что конец его срока у него был в декабре 1980. Я сейчас объясню, в чем тут дело.

На некоторых зонах, в том числе и у нас, в те годы проводился эксперимент (с этим делом очень скоро завязало лагерное начальство) с зачетами. Суть эксперимента заключалась вот в чем. Если зэк за месяц норму выработки выполнял на сто один и более процентов, то ему три рабочих дня засчитывались как четыре, то есть за месяц дополнительно снималось с полного срока 7–8 дней, а если сто десять процентов, то шло 2 дня за 3, если сто двадцать, то… То день шел за два. Таким образом, максимальное количество дней, которые можно было дополнительно снять, было около двадцати. Столько, сколько рабочих дней в месяце. Вот зэки губы и раскатали. Но все это оказывалось не в пользу мужика, а в пользу «вора». Видно, система зачетов в лагерях начала 20-х годов и середины 30-х лагерное начальство ничему не научила, а, может быть, и научила. Только зэки, как всегда, остались в своем большинстве «с хуем».

С мастерами у Сережи отношения были нормальные, даже хорошие. Они его уважали и делали эти зачеты. Но с оперчастью у него были напряги: он несколько раз попадал в ШИЗО на 15 суток. В основном, конечно, из-за своего неуступчивого нрава и характера. После того, как мы сблизились, он попадал в ШИЗО два раза. Я чуть не тронулся, пока он находился в заточении. И вот, после очередных суток, Длинный сказал ему, что все его зачеты «накрылись» за систематическое нарушение режима содержания.

— Ну и пошел он со своими зачетами! Я отсидел четыре с половиной, а уж 6 месяцев как-нибудь отсижу, не сдохну. А на поводу у этих сук не пойду никогда.

— Ты, по-моему, не прав, Сережа, — возник я со своими аргументами. — Ты кому хуже сделаешь?

— Я, Саша, с самого начала избрал свой путь, и буду идти этим путем до конца.

— «А мы пойдем другим путем», — вставил я ни к селу, ни к городу известную ленинскую фразу, столь дорого обошедшуюся всему народу на протяжении стольких поколений. И я пошел этим «другим путем».

Был у меня знакомый земляк, ленинградец. Звали его… Впрочем, не это сейчас важно. Работал он в лагерном штабе (это ж надо такое придумать: штаб! Да «хозяин» наш с Наполеоном имел общего только то, что, как и император французов, ненавидел русских, поскольку был татарином).