Сестра моя – смерть - [32]

Алену она полюбила с первой минуты, с первой секунды, как только увидела. Да и как ее было не полюбить? Эту прекрасную девушку, этого ангела? У нее такое лицо – таких лиц больше нет на свете: невероятно красивое и вместе с тем доброе, умное, и никакой гордости, никакой неприступности. Алена уж точно не стала бы над ней смеяться, как эти, с фабрики. Только очень она грустит. Но это ничего – грусть ее скоро кончится, они все будут счастливы: Алена, мама и Люба. А те, прочие, им вовсе и не нужны. Этот Юлиан – их отец-не отец – пусть катится куда подальше, и без него проживут прекрасно, и муж Аленушкин тоже. Они такие же подлые и злые, как девчонки с фабрики. Если уж отец – хоть и не родной – обвиняет свою дочь – да такую дочь! – в таком ужасном злодеянии, грош ему цена, паскудный он человечишко. И не нужен он им вовсе. А этот Федор Михайлович – дурак, ничего-то он не понимает, у него на уме одни деньги, как будто в них счастье. Говорит: «Вы, Любовь Романовна, так рассуждаете, потому что всегда жили в бедности и богатой жизни совсем не знаете, а вот появятся деньги, начнете тратить – и остановиться не сможете, поймете тогда, как это приятно». Можно подумать! Вот у нее сейчас целая куча денег (то, что четыре месяца на машинку откладывала, решила на праздник пустить), ну и что? Купила юбку, именно такую, какую захотела, а не ту, которая подешевле, купила нарядную блузку, купила красивый букет цветов в дорогом магазине, торт еще купит и тоже не поскупится, а дальше-то что? У Алены много разной одежды, они теперь все это смогут носить на двоих, по очереди.

Много денег не надо, разве что в банке на книжку откладывать на черный день. Но им теперь это и не понадобится, да и никакой черный день у них не настанет, если они будут вместе. Мама тоже так думает. Маме она про Алену давно рассказала, в тот же день, когда ее увидела, и полюбила, и представила, как они станут жить вместе, – не смогла удержать в себе счастья. Они вдвоем теперь мечтают об этом прекрасном времени. А в тот день…

Она была счастлива, счастлива, вся наполнилась счастьем до самых краев, но было в этом счастье что-то такое грустное, и в груди стало так больно, не передать! Отчего? Тогда она и сама не могла понять, вспоминались школа и фабрика, и слезы текли сами собой. А потом поняла: это прошлое из нее выходит по капельке, чтобы душа очистилась для новой жизни.

В школе ей было ни хорошо, ни плохо – в общем, нормально. Все были такие же, как она, глухие, а многие – больные. Никто ни с кем не дружил, но все были вместе. Можно было сказать: «мы» – имея в виду класс, или: «У нас с девчонками». Она, Люба, была заключена в это «мы» и не знала, как это здорово. А потом наступила фабрика – и «мы» стали они, а Любу из общего круга исключили. Они над ней постоянно смеялись, и, чтобы как-то сосуществовать с ними рядом, она придумала формулировки: «сами дуры» и «на себя посмотрите». И старалась не брать их насмешки в голову, гордо проходила мимо и делала вид, что ей глубоко наплевать, а они смеялись еще больше. Да что ж она, в конце концов, не понимала, над чем они смеются? Прекрасно понимала. И этот Федор Михайлович не открыл Америку, когда ее недостатки перечислял. Сама знает, что не такая, как все, сама знает, что калека убогая, но главное – жить не умеет, а они умеют, им это никаких усилий не стоит. Потому они и смеются, потому издеваются над ней. Жить не хочется, хочется умереть.

А тут вдруг Алена.

Он, этот Федор Михайлович, хоть и дурак и ничего, кроме денег, не понимает, но сделал одно прекрасное дело (по глупости сделал, но вышло прекрасно): дал ей возможность поселиться в Алениной квартире.

А началось все с паспорта. Однажды на очередном свидании (пусть их встречи называются свиданиями, в этом ведь нет ничего плохого, ну вот, она так и говорила: иду на свидание и загадочно улыбалась) он сказал: «Любовь Романовна, я приготовил вам сюрприз» – и подал ей паспорт. Она очень удивилась, раскрыла – а там – боже мой! – паспорт-то на имя Алены! С ее, Любиной, фотографией. Как будто это ее паспорт, как будто она уже стала Аленой Юлиановной Озерской. Он сказал, что паспорт не настоящий и никакого юридического значения не имеет (или что-то в этом роде, она точно не помнит, как Федор Михайлович выразился), но что так ей легче будет прочувствовать свое будущее положение, примерить на себя образ, как примеряют платье в магазине – оно еще не твое, но скоро станет твоим. А Люба тогда подумала: лучше бы там была фотография Алены, можно было бы смотреть, смотреть, сколько хочешь, ее Аленушка всегда жила бы с ней рядом. Так ему и сказала. Кажется, Федор Михайлович расстроился. У него ведь одно на уме: восстановить справедливость. Ну какая же это справедливость! Разве справедливо занять место другого человека? Да и не нужно ей вовсе это место, ей совсем другое нужно: любить, любить, любить без предела, и чтобы ее любили. И маме тоже.

Как же он все-таки Алену ненавидит! Что он про нее только не говорил! Его послушать, так Аленушка – просто какое-то исчадие ада. Но Люба его прощает, наперед за все прощает, потому что Федор Михайлович придумал в конце концов такое!..