Сестра моя Каисса - [67]

Море было недалеко, но добирались до него мы на машинах. Вода всегда была ласковой и почти неощутимой – тоже совсем иная, чем в наших морях; она дарила удовольствие, но не снимала усталости, не разбивала однообразия, в которое я был погружен едва ли не с первого для пребывания на Филиппинах. Поразительно! – но даже землетрясение и наводнение, которые мы там пережили, не выламывались из общего ряда, не разбивали размеренного, убаюкивающего ритма жизни.

Возможно, причина была не вне, а во мне самом. Сосредоточенный на борьбе, на игре, я был погружен в себя, в шахматы, которые не отпускали меня ни днем, ни ночью. Что-то в моем сознании оберегало этот хрупкий внутренний мир, экранировало, отражало впечатления. Наверное, это было нужно моей душе и моему телу. Обычно я доверяюсь им – их мудрости и способности к самопрограммированию, и, если мне удается понять их и поступать в согласии с ними, я никогда потом не жалею об этом.

Каждый матч имеет свое лицо. Каждый имеет какую-то черту, которая определяет это лицо, делает его единственным, незабываемым. Матч в Багио – самое склочное, самое скандальное соревнование из всех, в которых я когда-либо принимал участие. К счастью, моему сопернику почти не удавалось втянуть меня в дрязги, которые он без устали затевал; большую часть времени я умудрялся удержаться в состоянии стороннего наблюдателя (что еще больше распаляло моего соперника: ведь это я был целью его стрел; каково ему было видеть не только мое хладнокровие, но и убеждаться, что стрелы как бы облетают меня). Но иногда и меня цепляло. И чем дольше тянулся матч – тем чаще. Что поделаешь! – монотонность однообразных дней утомляла даже больше, чем трудные партии, а потом пошла полоса невезения – и она еще сильней ослабила мою защиту, и я поневоле стал близко к сердцу принимать каждый неправедный выпад из лагеря соперника.

Впрочем, «невезение» – объяснение слишком простое, чтобы быть истинным. Скорее, это была полоса, когда на естественную усталость (и физическую, и психологическую – что неотделимо) наложилось рожденное все той же усталостью ощущение, что дело сделано (а ведь впереди было еще столько борьбы), и я сбавил обороты. Были еще причины и субъективного характера… И такое надежное, почти завершенное здание победы вдруг затрещало, зашаталось, стало крениться… Счастье, что я успел собраться и подпереть его в самый последний момент.

Корчной начал создавать атмосферу скандала задолго до первой партии. Объяснять это только его плохим характером не буду. Ведь я знал Корчного давно и достаточно близко, знал, что он умеет быть и душевным, и терпимым; знал, что у него достаточно силы воли, чтобы всегда держать себя в руках, контролировать свои действия. Ведь прежде мы годами оставались в добрых отношениях; не то что ссор – даже размолвок у нас не бывало. А тут волна, да еще какая!.. Но достаточно вспомнить, что во всех матчах, в которых играл Корчной (а он играл немало), скандал был непременным атрибутом, скандал определял матчевую атмосферу – и все становится ясным: Корчной специально создавал атмосферу мордобоя, чтобы держать соперника в нервном напряжении, чтобы он не мог расслабиться, чтобы при одном взгляде на него, Корчного, соперника начинало бы трясти. При этом сам Корчной – уж мне ли его не знать! – внешне перевозбужденный до крайности, внутренне оставался спокойным, сосредоточенным только на игре.

Надо отдать ему должное: продумано все было отменно. Корчной только разогнал машину психологического пресса, а когда начался матч, передал кормило своей подруге Петре Лееверик. Надеюсь, читатель будет не в претензии, если я не стану давать этой даме характеристику, ограничившись упоминанием, что таковая была и цинично (и мастерски – не могу не отдать ей должное) исполняла свою неблаговидную роль. Как был бы я рад не упоминать о ней вообще! Но из песни слова не выкинешь, а эта дама умудрялась поднимать такую волну, что журналисты забывали о шахматах – околошахматная возня была куда интересней.

Еще до старта маршрут матча был усыпан колючками. В своих пред матчевых интервью Корчной не брезговал ничем – только бы вывести меня из равновесия. По его настоянию перед партией и после нее мы не обменивались рукопожатием. Словесное общение между нами также исключалось – только через судью. Наконец, он придумал играть в зеркальных очках, чтобы «защититься» этим от моего «гипнотического» воздействия. Шахматы, которые суть средство общения и взаимопонимания людей, Корчной превратил в поле вражды. Ни до, ни после я ничего подобного не знал. Надеюсь, судьба меня избавит от таких испытаний и впредь.

Матч начался тяжеловато. Мы приглядывались друг к другу, прощупывали, кто в какой форме; козыри выкладывать не спешили. Ведь матч – впервые в истории – был безлимитным. До шести побед. Предсказать его длительность не представлялось возможным. Предыдущий матч, в котором я побеждал в среднем в одной из восьми партий, не мог быть критерием. Там была другая цель: взять больше из двадцати четырех, – и последнюю треть матча я был озабочен только одним: как бы сохранить свое преимущество. Как выяснилось по ходу борьбы, это была ошибочная стратегия, и я за эту ошибку дорого заплатил. Но теперь-то были совсем иные условия, значит, и иная игра, и я не загадывал, как она сложится. Я знал одно: спешить нельзя. А там сама борьба покажет, в каком режиме ее вести.