Сестра моя Каисса - [65]

Наш разговор с Карповым сложился непросто. Он не хотел влезать в эту историю.

– Ты пойми, – говорил он, – я ничего не имею против Корчного. В данный момент – ничего. Я ему уже простил всю ту грязь, которую он навалил между нами. Но ты не учитываешь две вещи. Первое: мне не удастся ограничиться одним шагом; увидишь – придется сделать и следующий. – Он оказался прав: через некоторое время уже сам Корчной попросил Карпова поручиться за него перед властями. – Второе: ты обольщаешься насчет Корчного, ты знаешь его только с одной стороны; стоит ему распрямиться – и он опять проявит свою истинную сущность.

Но я был настойчив, да и Карпов чувствовал: как бы ни повернулось дело дальше, сейчас он обязан протянуть Корчному руку помощи, чтобы потом быть чистым и перед людьми, и перед собственной совестью.

И он позвонил при мне Батуринскому и сказал:

– Я только что увидал очередной газетный тычок Корчному. Эту кампанию пора прикрывать, поскольку она держится уже не столько на давних эскападах Корчного, сколько на амбициях его врагов.

– Да что ты! – воскликнул на том конце провода Батуринский. – Да разве ты не знаешь, что если позволить Корчному поднять голову…

– По-моему, Виктор Давыдович, – сказал Карпов, – я свое мнение выразил ясно: я против того, чтобы эта кампания продолжалась… – И положил трубку.

– Что же будем делать? – спросил я, полагая, что на этом этапе акция сорвалась.

– А ничего, – ответил Карпов, – потому что все уже сделано. Ты добился своего.

– Ты не мог поступить иначе.

– Это я понимаю. Как и то, что еще не раз и дорого буду за это платить.

Потом Корчной обратился ко мне снова: никто не хотел подписывать его характеристику на выезд. У меня не было такого права, но ведь дело было не в самой подписи, а в ответственности, которую человек при этом брал на себя. И я дал поручительство за Корчного. Как только ответственность оказалась на мне – все подписи появились незамедлительно.

Был ли в моем поступке риск?

Несомненно.

Я был убежден, что Корчной раньше или позже останется на Западе. Но надеялся, что он это сделает не сейчас же – не под мое поручительство. Не думаю, чтобы такой поворот событий грозил мне большими бедами, – не было таких постов и должностей, с которых меня могли бы снять, – но это было бы неприятно. Даже очень.

Он сбежал во время второй своей поездки, когда мое поручительство уже устарело.

Первую поездку – на Гастингский турнир – он использовал, чтобы вывезти свои записи и часть библиотеки. Во время второй – на голландский ИБМ-турнир – эвакуация продолжалась. Завершиться она должна была где-то на третьей или четвертой поездке, но тут случилось непредвиденное обстоятельство. Оно было связано с событием, которое будоражило в это время весь шахматный мир. Предстояла очередная всемирная шахматная олимпиада. Местом ее проведения был выбран Израиль. Команды арабских государств заявили категорически, что не поедут туда (напомню: шел 1976 год); мы поддержали их бойкот; нас поддержали некоторые соцстраны; возникла идея контролимпиады – и наши спортивные чиновники с жаром принялись разрабатывать эту жилу. Трактовать это можно лишь однозначно: грубое политиканство, примитивная социологизация спорта, попытка раскола шахматного движения ради карьеристских устремлений отдельных чиновников. Это видели и понимали все, но у нас (до гласности было еще десять лет!) называть вещи своими именами не было принято. И тут вдруг Корчной дает интервью (за язык его никто не тянул, но он любитель жареного, а поскольку дело было в Голландии, он решил, что может позволить себе быть откровенным), в котором называет все своими именами, выводя неблаговидные чиновничьи игры на поверхность. На следующий день к нему в гостиницу явился представитель нашего посольства и заявил буквально следующее: кто вам позволил говорить такие вещи? неужто вам мало недавних неприятностей? вы что же думаете – это вам просто так сойдет?.. Корчной перепугался, что его опять сделают невыездным и тем поломают все его планы, и явился в полицейский участок Амстердама с просьбой предоставить ему политическое убежище.

Разумеется, это был глупый шаг. Ну что ему стоило заявить, что он остается по творческим мотивам, как это делали до и после многие люди искусства нашей страны? При этом его отношения с государством – пусть и в компромиссном варианте – были бы сохранены. Тот же вариант, который импульсивно (и как всегда – не продумав последствий) реализовал Корчной, привел к полному разрыву с государством: в те годы подобные поступки квалифицировались у нас в стране, как измена родине; это считалось тяжелым уголовным преступлением и каралось – в зависимости от политической конъюнктуры – сколь угодно высоко.

Зная это, подогреваемый к тому же своей обычной манией преследования, убеждая всех (ну и себя в первую очередь), что агенты КГБ имеют задание его ликвидировать, Корчной первое время прятался дома у Йнеке Баккер – секретаря международной шахматной федерации, – съехал от нее со скандалом, затем такой же грязью закончилось его пребывание в ФРГ и т. д. Пошла веселая полоса его свободной зарубежной жизни!