Сестра моя Боль - [4]

И страшно, и холодно становилось тогда мальчику, и складки одеяла начинали шевелиться, словно под ними оживала морская бездна, а через несколько лет, уже став взрослым, он узнал, что та, пойманная рыба была не одна, не последняя, что обнаружены две колонии кистеперых рыб – у Коморских островов и у острова Сулавеси. И еще более странным и пугающим показалось ему то, что сулавесийскую кистеперую рыбу открыла также женщина, жена биолога Эрдмана. Она шла по базару и загляделась на рыбу, которую рыбаки везли в тележке. Теа Эрдман была индианка, молодая, должно быть, очень красивая и вовсе не похожая на чопорную, костлявую Марджори Латимер. Но что с этими рыбами, целакантами, почему они открываются только женщинам – быть может, суть в каком-то внутреннем родстве, которое нам не постичь?

Иногда же, засыпая, он видел, что мать стоит у зеркала и смотрит в его ртутно-синюю глубину – у зеркала была своя ночь, свой прямоугольник окна, оправленный в раму, и своя чарующая правда о предметах каждодневных, наскучивших своей обычной жизнью. Как спящая в припадке лунатизма, мать не отводила зрачков от своего отражения, черты лица были расслаблены, руки, накладывавшие на лицо крем, делали плавные жесты, словно плыла она в теплой, плотной воде… И вдруг ее выхватывал из транса грохочущий под окнами, неестественно бодрый для столь позднего времени трамвай, до краев налитый янтарным светом, или полосатая кошка прыгала на подзеркальный столик, застеленный кружевной салфеткой.

Руслану было девять лет, когда в городок приехал луна-парк. Это было в июле. А прошлым летом тоже, кажется, приезжал какой-то, но маленький, с пронзительно скрипящими качелями и отощавшим зверинцем, особенно жалко было смотреть на обезьян. Вернее, на одну обезьяну, последнюю из могикан, себе на беду выжившую в «Луна-аду». Самка орангутанга, со слипшейся кирпично-рыжей шерстью, сидела у решетки и плакала настоящими слезами. Крупные капли катились из больших темных глаз, обезьяна смахивала их длинными пальцами совершенно по-человечески. У ее клетки не слышалось веселого гама и смеха детей, ей не кидали конфет, все конфеты фабрики Бабаева не способны подсластить такое горе… Полупьяный служитель, почуяв неладное, прошел в клетку, принес обезьяне перезревший, весь в темных пятнах, банан. Она обрадовалась, схватила лакомый плод, быстро съела его, явив миру беззубую пасть, и снова принялась плакать…

А тут тир! Яркие карусели! Ярмарочный столб, на который уже лез, кряхтя, красномордый мужичок, стремился добыть одно из сокровищ, развешанных на вершине! Шатры с аттракционами! Богатый зверинец с тиграми, пантерой и слоном! Неповторимый аромат – смесь жженого сахара, машинного масла, крепкого звериного запаха. Сахарная вата! Мороженое! Эстрадная музыка, орущая из репродукторов!

Тут и там – босоногие цыганки в ярких юбках, к подолам подвешены пробки от бутылок, много-много – ишь, как весело звенят! Цыганки продают красных леденцовых петухов и длинные конфеты в полосатых обертках с махрами, но их мальчику настрого запрещалось покупать, потому что «кто знает, из чего их делали, и вообще не смей приближаться к цыганам».

Но привлекательней всего был огромный шатер, откуда слышалось завывание и рык – «Бешеный заяц», очень загадочно. Руслан сразу потянул мать туда и не остался разочарованным. «Бешеный заяц» оказался мотоциклетным шоу, а почти весь шатер внутри занимал огромный, сквозистый, словно из металлической паутины вылепленный шар. Люди на сверкающих мотоциклах въезжали в шар, и принимались, как бешеные, летать по нему – спиралью по стенам, и все выше, выше, по потолку, над головами вопящих от восторга зрителей! На это стоило посмотреть! Сердце у мальчишки замирало – ему казалось, что ожили его странные видения о людях-птицах, не имеющих веса, легко преодолевающих земное притяжение…

Вдруг все ахнули, потому что один из гонщиков, самый отчаянный, наверное, в полете сорвал шлем и оказался совсем молодым, с длинными белыми волосами, с загорелым лицом! Тут Руслан завопил так, что у самого уши заложило, и гонщик, наверное, услышал, потому что подмигнул ему, а матери послал воздушный поцелуй.

Выходя из шатра, мальчишка задыхался от восторга и даже, забывшись, подергал мать за руку:

– Мам, а мам! Давай завтра снова сюда пойдем, а?

Тут он осекся, потому что был уже большой мальчик и примерно представлял, что именно мать может ответить или, вернее, каким взглядом молча одарить. В конце концов, он ведь мог прийти сюда и без нее. У него даже были деньги на билет. Но он привык все ей говорить. От матери к сыну словно шли невидимые нити. Он любил ее и боялся. Она была не такая, как все – в девять лет дети очень остро чувствуют инакость. Мальчик слышал, что о ней говорили в городе, его друзья охотно пересказывали слова родителей. Ее считали сумасшедшей, «чудно́й», «не в себе». Пару раз до Руслана дошло менее понятное, но и менее обидное: «ведьма». Ведьму он видел только в фильме «Вий». Она была красивая, хотя и мертвая, но мама ведь была живая и иногда, если хотела, чудесно улыбалась.

– Давай, – сказала тогда мать и улыбнулась. У нее на щеках заиграли ямочки, и все лицо, которое мальчик привык видеть потемневшим от неведомой думы, загадочным, замкнутым, осветилось этими ямочками, как солнечными зайчиками. – Давай, – повторила она. – Хочешь мороженого? Там, смотри, пломбир продают!