Сестра Марина - [32]

— Нет! нет! Ни за что нельзя этого! Помилуй меня Боже.

— Почему нельзя? — высокие, словно кисточкой туши выведенные брови Елены еще выше поднялись на лбу.

— Ах, ты, Боже мой, — невозмутимо, без улыбки, отвечал Ярменко, — да разве ж вы не знаете, каков я? Апельсин возьму—вазу разобью. За пальто полезу— вешалку сломаю. Чай примусь пить—стакан расколочу… Такая уж у меня доля, как моя покойница, нянька-хохлушка говорила. Только умею петь да лечить. Ей Богу!

Сестры смеялись. Доктора тоже.

— Дмитрий Иванович, шоколаду, — подлетела к нему Розочка с новой чашкой.

— Ой-ой-ой, избавьте, сестрица… И так нашоколадился. Ей Богу!.. Восьмую чашку, што ли?

— А вы еще! Ради рождения моего!

— Ну, вот разве что ради рождения. Давайте, куда ни шло, — и огромная рука Ярменко протянулась за чашкой.

И в тот же миг дружный взрыв хохота огласил комнату.

Чашка лежала разбитая вдребезги на полу, шоколад вылился, образуя липкую коричневую жижицу, А доктор Ярменко стоял с растерянным видом над чашкой и лужицей я говорил, смущенно разводя руками:

— Ну, разве ж я не говорил вам?.. Такая уж моя доля!.. А, штоб тебя, и то разбилась, экая глупая чашка!.. Глупая и есть!

— А вы, сестрица Розанова, говорят, обладаете удивительным даром подражать? — с лукавой усмешкой обратился Семочка к Кате.

Сестры засмеялись.

— Правда, Евгений Владимирович, правда. Она всех сумеет изобразить в лучшем виде.

— Да неужели?

— Честное слово, правда! Хоть кого. Да так ловко, — прелесть!

— И меня, пожалуй, сестра Розанова, изобразите? — поглаживая свои франтоватые усики, усмехнулся Семенов.

— Вас? — Катя лукаво прищуршась, потом задорно вскинула головку и, глядя в лицо Семочке смеющимися глазами, заговорила:

— Нет, Евгений Владимирович, уж увольте. Мне вас не представить никак. У вас нет ни одной такой черты, которую бы я могла подметить, — и, говоря это, она высоко подняла голову, втянула ее в плечи и, пощипывая пальцами повыше верхней губы, крупными шагами заходила по комнате.

Перед присутствующими, как живая, выросла фигура Семочки, его манера говорить, самый тон его голоса, походка, выражение лица.

— Браво! Браво! Ха-ха-ха-ха! Вот молодец-то! То есть как две капли воды похоже! — вспыхнул вокруг шалуньи гомерический хохот.

— Уморила! До смерти уморила! Фу! — заливался смехом Козлов. — Сестрицы, если умру от смеха, чур на свой счет хороните.

Впрочем, не один Валентин Петрович «умирал», от смеха: и сестры, Фик-Фок, «семинарист» и даже суровый Аврельский—все они покатывались со смеху над проделками шалуньи.

От души хохотал и сам Семочка.

Едва успел утихнуть взрыв смеха, сопровождавший проделку Розочки, как с места поднялся немец и, любезно склонившись перед Катей в старинном рыцарски-вежливом поклоне, попросил ее своим изысканно любезным голосом:

— Если, мейн фрейлейн, будет угодно… то, пожалуйста, и меня представляйт, как на театре… Я не обижайт ни за что…

— Если, мейн фрейлейн, будет угодно, то, пожалуйста, представляйт, как на театре и меня, — неподражаемо копируя его поклон, манеру и изысканно вежливую речь, повторила Катя.

Новый взрыв смеха покрыл и эту шутку.

Еще не успели все опомниться, как лицо Кати все съежилось, все свелось в морщинки, губы отвисли, брови сжались, и она, заложив руки за спиной, забегала по комнате мелкими шажками, фыркая, сплевывая в сторону и резким голосом закричала:

— Это не порядки, тьфу! Тут, скачки, сапожный магазин, тьфу… кузница… тьфу, или цирк, я не знаю. Но только не больница… Почему не пахнет карболкой?.. Сколько раз просил душить карболкой! Тьфу! Тьфу! Тьфу!

Сестры фыркали и давились cо смеху, сразу поняв, кого изображает эта юркая, подвижная и лукавая сестра-девочка.

Смеялись и доктора, косясь в угол дивана.

— Батюшки! Да ведь это я! Сам собственной своей персоной! — не выдержал и расхохотался старый доктор Аврельский.

И странно было видеть трясущимся от смеха это обычно желчное, суровое, всем всегда недовольное существо.

Последняя препона сдержанности рухнула с этим смехом. Теперь сестры почувствовали себя совершенно равными докторам, А доктора, забыв свое привилегированное положение, — сестрам.

— А правда ли, сестрицы, что вы меня старым козлом величаете? — неожиданно выпалил доктор Козлов, добродушно-лукаво подмигивая направо и налево.

— Правда, Валентин Петрович, нечего греха таить, — с глубоким вздохом отозвалась «новорожденная».

— А меня «семинаристом», что ли? Как видите, знаю и cе, — пробасил к общему удовольствию Ярменко.

— А меня Семочкой. Не так ли? — покручивая усики, произнес красивый Семенов.

— Да, и еще по-другому, — скромно опуская глазки, произнесла Двоепольская.

— Как же еще?

— А этого нельзя сказать…

— Ши! Ши! Ши! — зашикали на нее сестры.

— То есть как это нельзя сказать? Разве что-нибудь дурное? — неожиданно захохорился молодой врач.

— Не особенно, Евгений Владимирович… А сказать все-таки нельзя…

— Никто не скажет? — смеясь и слегка волнуясь, спросил Семочка, обводя глазами сгруппировавшихся у дивана сестер. Его взгляд встретился с вытаращенными, простоватыми глазами сестры Смуровой, испытуемой курсистки, не отличавшейся особенной сметкой и умом.

— Может быть, вы можете сказать, сестрица, какое у меня еще прозвище есть? — обратился к ней Семочка с неподдельною мольбою в голосе.