Сесилия Вальдес, или Холм Ангела - [5]

— Поезжай до Мощеной, — сказал повелительным тоном кабальеро, понизив голос и кладя руку на седло мула коренника, — будешь ждать меня за углом. Если встретишь ночной обход, скажешь, что ты ждешь своего хозяина, дона Хоакина Гомеса. Понял, Пио?

— Да, сеньор, — ответил кучер, который, как только кабальеро обратился к нему, снял шляпу и, выслушивая приказание, держал ее к руке.

Потом, стегнув мулов, он неторопливо поехал в ту сторону, куда ему указал хозяин.

Переулок Сан-Хуан-де-Дьос разделен пересекающей его улицей Компостела на две части, из которых одна, нижняя, упирается в стены монастыря святой Екатерины, вторая же, верхняя, выходит на Гаванскую улицу. В нижней части его по одной стороне тянется фасад госпиталя Сан-Хуан-де-Дьос, давшего переулку свое название; из высоких квадратных окон доносятся тяжелые запахи, свойственные любой больнице. Противоположная сторона нижней части переулка и обе стороны верхней части его застроены небольшими одноэтажными домиками, крытыми красной черепицей. Фундамент последних домов, примыкающих к монастырю, возвышается над уровнем мостовой, и потому у входных дверей сделаны одна-две каменные ступеньки. В верхней части переулка, ближе к улице Компостела, дома выглядят, пожалуй, получше: все они похожи друг на друга, с одним окном и с дверью из окрашенного в кирпичный цвет кедра, обитой гвоздями с большими шляпками. Окна либо вовсе не защищены решетками, либо ограждены деревянными перилами с толстыми точеными балясинами. Улица здесь немощеная, вся в выбоинах и без тротуаров.

Крадучись вдоль стен под прикрытием нависших черепичных кровель, незнакомец дошел до третьего домика по правую руку и два раза легонько постучал в дверь. Его уже, видимо, ждали, так как открыли почти сразу: прошло лишь несколько мгновений, необходимых, должно быть, для того, чтобы пройти от окна к двери и отодвинуть засов, на который она была заперта. Гостя встретила хозяйка дома, мулатка лет сорока, среднего роста, уже начавшая полнеть, но еще довольно стройная, с покатыми обнаженными плечами и красивой головой, обрамленной густыми курчавыми волосами; привлекали внимание ее несколько плоский нос и выразительный рот. На женщине были тонкая вышитая рубашка с короткими рукавами и саржевая нижняя юбка без сборок и отделки.

Мебели в комнате было немного: направо, у стены, стоял стол красного дерева; на столе в стеклянном бокале горела восковая свеча; меблировку дополняли тяжелые кедровые стулья, кожаные сиденья и спинки которых были обиты по краям блестящими медными гвоздиками. Такая обстановка считалась в то время роскошью, особенно в таком доме, где цветная женщина была не служанкой, а хозяйкой. Войдя, незнакомец не поздоровался с мулаткой за руку, а только поклонился ей весьма учтиво, изящно и приветливо, что, без всякого сомнения, выглядело очень странно, ибо, кроме разницы в общественном положении и цвете кожи этих двух людей, сразу бросалась в глаза значительная разница в их возрасте, не позволявшая предполагать между ними иных отношении, нежели более или менее искренняя, бескорыстная дружба. Незнакомец подошел к женщине и, стараясь говорить как можно тише, хриплым голосом с грустью спросил:

— Ну, как больная?

Мулатка печально покачала головой и коротко ответила:

— Ах, очень плохо!

Затем, несколько оживившись, но все с тем же печальным выражением лица, она добавила:

— Говорила же я, говорила! А теперь… Не снесет она этого!

— Как же так? — растерянно возразил незнакомец. — Ведь вы мне сказали вчера вечером, что ей лучше и что она успокоилась…

— Да, сеньор, так оно и было; но утром снова ей худо сделалось, метаться стала и простыни с себя сбрасывать — жарко, мол, ей от них, — и все жалуется, что голова горит и дышать нечем; а после чуть с кровати не соскочила: все хотела из комнаты убежать. Я за доктором послала. Ну, пришел он, лекарство успокоительное ей прописал, выпила она его — ведь она, страдалица моя, что ей ни дашь, все выпьет. Уснула она от этого лекарства, и так-то крепко, лежит словно неживая, а потом как вздрогнет вся, глаза откроет, точно с перепугу, и снова забудется — и так все время. Да и сон-то у нее, сеньор, больно на смерть смахивает. Ох, боюсь я, боюсь! Говорила я сеньору с самого начала — не снести ей такого несчастья; погубили мы ее, сеньор, погубили, чует мое сердце…

И мулатка замолчала, ибо волнение сдавило ей горло.

— Да вы не на шутку перепуганы, сенья[2] Хосефа, — мягко и прочувствованно сказал незнакомец. — Но разве вы не говорили ей, что разлука эта не надолго? Она ведь уже не ребенок.

— Я ли ей про это не говорила! Ах, сеньор, видно, вы ее совсем не знаете. Она ведь и слушать ничего не хочет, ей что говори, что нет — такая упрямая, такая своевольная. А теперь с ней и вовсе сладу не стало: не в себе она после всего этого. Вот вы сами, сеньор, в ту ночь — уж лучше бы ее и не было! — и утешали девочку и уговаривали. А что толку? Да сами посудите: кто мы такие? Нас и за людей не считают! Верно, и сеньор теперь видит, что не ко времени было ей такое испытание и не по силам. Ведь и сорока дней еще не минуло, и жар у ней еще не прошел. Нет уж, — горестно закончила сенья Хосефа, и на глазах у нее выступили слезы, — теперь уж ей не поправиться, ни за что не поправиться; умрет она или с ума сойдет.