Съешьте сердце кита - [67]

Хорошо жить на севере, где воздух чист, свеж и жесток! Он не дает возможности плодиться разного рода нечисти, микробам и ядовитой траве. Да здравствует север!

Но хорошо и на юге, вот хотя бы на таком острове Шикотан, на таком Краю Света, за которым уже только океан и океан, до самой Америки океан! И где воздух свеж, но не жесток. И где уже можно купаться в море, и загорать, и где росла бы, наверное, японская вишня секура, если бы ее посадили, а уж капуста — точно.

Назад не шли, а почти бежали по утоптанным стежкам, по бамбуковой поросли, мимо елей с причесанными вершинами, коренастых и важных… Но в низинах, в сумраке, где струились ледяные ручьи, ели, опутанные бородами сизого мха, были влажны и неприятны. Мох сочился стылой зеленцой, касался разгоряченных плеч, на гнилых корягах осклизались ноги, но дышалось все же хорошо и тут.

Потом опять высверкнуло солнце — его много осенью на Шикотане, опять засипела, зашелушилась звуками бамбуковая равнина, и закачались ежастые малинники по краям дороги, и неизъяснимая пролегла окрест необъятность.

Мы бежали по этой необъятности, через весь огромный остров, от Края Света и до его сердцевины — до рыбозавода, вокруг которого, как вокруг вспыхнувшей звезды, зародилась вся жизнь острова, вся его центростремительная сила. Мы бежали налегке, и плечи у девушек забронзовели, и только на Соне беспечно трепыхалась блузочка (будто распашонка). Мы то шли, то бежали, почти не останавливаясь, через весь остров, как через бесконечный пляж, и солнце припекало, и изредка кропило нас рассредоточенным, спотыкающимся дождем, в котором не было злости, а только шалость, ия с Соней оторвались от всех, даже от Дианы, изредка падающей ниц на ягодах.

Диана, если разобраться, была крайним проявлением Сони. У Сони далеко не все чувства проявлялись свободно, в первозданном виде, зачастую она их держала на «стопе». Так вот, Диана не признавала стоп-сигналов, не обращала внимания на тормоза, если увлекалась чем-то, достойным ее завидного любопытства.

Но сейчас мне не было дела до Дианы, я радовался тому, что остался наедине с Соней, что больше никого в мире нет в радиусе хотя бы километра. Иногда на заболоченной тропе я пропускал Соню вперед и видел, как на мускулистых бедрах у нее выпрастываются из-под трусиков полоски ликующей, молочной, еще мамой дарованной белизны, не тронутой солнцем. Да, она была сдержанной, милая Соня, немного даже пуританкой, но эти молочные полоски словно криком кричали, что она цветущая, увлекающаяся девушка, что ей не чужды и обожание и страсть, что с надеждой и опаской она будет ждать первого робкого толчка живого существа в своих нежно-потаенных глубинах под сердцем, того толчка, ради которого и родятся на свет женщины: дурнушки и красавицы, легкомысленные и рассудочные, Клеопатры и пуританки.

Было в Соне что-то поразительно земное, надежное, приспособленное ко всяким условиям бытия. Будто ее, только родившуюся, тепленькую, еще розово-никакую, слегка растрясли, небрежно, а все же с понятием обжали, затем шлепнули по заднему месту, принявшему должные очертания, и велели — живи! И, получив от этого шлепка заряд жесткой энергии, она жила настырно и беспокойно — на радость синему миру.

Я чувствовал, что в мою жизнь входит что-то огромное, тоже еще розово-никакое, еще не получившее завершенной и точной формы. Я помалкивал, терпеливо прислушиваясь к самому себе. Я не хотел вносить в жизнь Сони какую-то сложность, какое-то смятение. А кроме того, молчала и Соня: кто знает, что она там думала обо мне!

Обогнули сопку — и тотчас завиднелись беленные известью бараки общежитий.

Соня пошла медленней.

— Теперь можно не спешить. Успеем даже пообедать на скорую руку. Видите, во-он еще только «баночки» пошли, я Веру Маломеру узнала. У нее росточек дай боже.

— А почему «баночки»?

— Мы так называем тех, кто подносит банки для спуска на поток. Вот они наготовят банок, а потом можно уже и нам идти на работу. Без банок все равно дела не будет.

Она часто дышала, и от нее чуточку пахло грозовым дождем, как бы очень тонкими духами.

— Пойдем к нам, выпьем чаю цейлонского, — предложила она, — разберем у вас в рюкзаке где чьи одежки…

В комнате у девушек оставалась одна только невзрачная Сидоркина — я знал ее почему-то именно по фамилии, — сейчас она гладила «стильные» брючки, от которых пахло рыбой.

— Никак не вытравить этого запаха, — пожаловалась она, — хоть стирай, хоть не стирай.

— А вы на танцы собираетесь?

— Чего это на танцы? Вообще в магазин пройтись — и то дело. А на танцах — с кем я буду там выплясывать, разве с Адмиралом?..

Соня с ходу занялась чаем, подключила электроплитку прямо к лампочному патрону. Эта плитка заслуживала описания в специальном толстом учебнике, она годилась и для выставки в музее: по просьбе и наущению девушек некий кустарь-одиночка соединил и обрамил жестью два кирпича, а в кирпичах выдолбил замысловатый лабиринт для спирали.

Ввалились Вика и Муза, усталые, запыхавшиеся, но возбужденные.

— Вы как на пожар бежали, — пожаловалась Муза.

— Бежали, — сказала Соня. — А почему было и вам не попробовать?..