Съешьте сердце кита - [23]

— Иногда мне кажется, что я не нашла своего места в жизни. Что я такая и разэтакая. А иногда я, наоборот, убеждена, что вот оно, мое место,— море, суда, плавучие и береговые китобазы, среди этих биллибонсов, — и что против них я должна драться, и что с ними я должна дружить. Правда, последнее у меня не всегда получается. Это потому, что я злая…

Они не заметили, как возвратились в поселок. Стало ветрено. Еще ниже пал туман. Лампочки на столбах расплылись мутными пятнами, они как бы висели »в воздухе сами по себе, подобно белесым солнцам, отъединенные от всего для глаза привычного. Таинственно журчала вода — она срывалась со скал, со снежных заплат, которыми пестрели окрестные сопки, бежала между корневищ ольшаника. Этой водою был жив поселок. Люди направили ее в трубы, разогнали по колонкам. Но где она оставалась свободной, там продолжала петь свою постоянную, никому не подвластную меланхолическую песню.

— Так что же, и ордена вам не дали? — спросил вдруг Геннадий.

Ольга посмотрела на него изумленно и с сожалением.

— И ордена не дали. А за что, собственно, орден?..

— Ну, все-таки…

— Только за «все-таки» ордена не дают.

Уже через неделю Ольга знала уйму разных разностей о китах. То есть она и сама могла бы кое-кого просветить насчет того, что самое чудесное сало у пищевых китов ушное, содержащееся как бы в мешках вокруг ушных раковин, — оно не дает запаха рыбы. На нем можно жарить не только мясо, котлеты, но и хворост, сдобу. Она знала, что в августе сейвалы едят много рыбы и мясо у них в эту пору пахнет ею, а вот кашалот потребляет преимущественно головоногих моллюсков, и сердце у него нежное по вкусу. Ах, да что там, был бы только кит свеженький, кондиционный!..

Но для Ольги было новостью, например, что в вонючей пищевой муке, получаемой после перемола костей и мяса, содержится до шестидесяти процентов белка и килограмм такой муки стоит дороже самой лучшей пшеничной.

В чистом виде никакая тварь ее не станет есть, но, если добавлять ее понемногу в корм, у птиц увеличивается яйценоскость, у скота — привес.

Геннадий сказал, что недавно Швеция хотела купить у нас этой муки, но ей пришлось отказать, потому что вся она разошлась на внутреннем рынке.

О китах через неделю она знала все или почти все.

Через две недели она знала кое-что и об инспекторе рыбонадзора (он был неразговорчив и скрытен) и даже смотрела у него коллекции раковин, а заодно уж множество стереофотографий.

С этой диковиной она столкнулась впервые. На особой подставочке Геннадий ребром к ребру закрепил две тускловатые с плоскостным изображением фотографии. И в увеличительном стеклышке — стоило только найти правильный угол зрения — невыразительный снимок вдруг обретал стереоскопичность, в фотографии появлялась глубина, многоплановость, деревья, кустики, камыши у реки как бы шевелились и дышали, каждая веточка сама по себе становилась настолько живой, что ее хотелось тронуть рукой.

Иногда и пустяк способен взволновать, если он что-то говорит сердцу. Ольга повернула к хозяину раскрасневшееся лицо и сказала шепотом:

— Здорово! Вы молодец. Вас все интересует. — Оробев и как-то стушевавшись в непривычной обстановке, она внимательно посмотрела вокруг. — И книги у вас какие разные. А я только художественные читаю, да еще разве по кулинарии.

Геннадий тоже оробел: в том, что он увлекался стереофотографией, не было никакой особой заслуги.

— Хотите, я вас научу?..

Она округлила глаза и замотала головой. Геннадий поспешно уточнил:

— Это очень просто, Оля. Главное, найти точку съемки, и потом от точки…

— О-ой, не надо-о, — жалобно протянула она. — Я ведь все равно ничего, ничего не пойму. Это вам кажется, что просто. Я же вижу, что вовсе это не просто.

Ольга была у Геннадия один только раз, любопытства ради. Правда, они часто прогуливались. Но жаль, что вечера были туманны, что белая мгла окутывала все вокруг: каждую живую душу, каждый безгласный предмет — липко и плотно, будто в вату упаковывала.

Но бывали другие вечера, бывали иные ночи.

Бывали ночи, когда почти натуральная луна Куинджи, наперекор всему перекочевав сюда с Днепра, висела в ненатурально высоком, звездном и звенящем, отороченном кованым серебром небе. А скифские бабы лавовых нагромождений, такие угрюмые днем, выступали тоже при полном параде, и их подагрические загогулины окружал легкомысленный нимб…

После кино в одну из таких ночей Ольга немного постояла у своего дома, обозревая притихший, как бы вросший в берег комбинат, о чем-то помечтала и ушла спать.

Разбудил ее легкий стук в окно.

«Геннадий», — подумала она и, запахнув на груди простынку, белая, как привидение, подошла к окну.

Точно, это был он. Несколько секунд Геннадий безмолвно вглядывался в окно, будто видел в нем нечто непривычное, поразившее его до немоты. Потом поманил пальцем — выходите, мол…

Ольга торопливо оделась и вышла.

— Грешно спать в такую ночь.

— Да, легко вам говорить. А мне с раннего утра на работу.

Он нерешительно кашлянул и потоптался на месте.

— Сейчас, в окне за темным стеклом, вы показались мне геммой, оттиснутой в драгоценном черном камне.

Ольга помолчала, вздрогнула от озноба. Ей приятны были эти слова Геннадия, хотя она и не знала, что такое гемма. Она была прямой девушкой, и она сказала: