Серпантин - [17]

На самом деле Генрих Сергеевич разбрасывал команду борцов, забивавших забулдыгу, который на полуторке случайно въехал в лагерь, поломав при этом забор... Как-то там не вписался в дорогу, да и дороги там особой не было... Ну, просёлочная какая-то была... В общем, каким-то лешим его занесло прямо в лагерь, причём въехал он туда сквозь забор. После чего мотор заглох, или водитель сам его выключил, а машину быстро обступила толпа стоеросовых вольников... Какое-то время они смотрели на кабину, все молчали... Потом кто-то крикнул: «А ну вылазь!» Водитель не вышел, но в кабине замечено было шевеление, и тогда уже толпа хищно сомкнулась, и сразу несколько рук потянулось к дверце грузовика... Водителя выволокли наружу, он был маленький, жалкий, какой-то весь серый, борцы радостно преобразились и начали его пиздить. Все вместе, крича от наслаждения, ногами, в прыжке, по очереди, «дайте я!», «дайте мне!» Подбежав к ним, Манко понял, что бьют кого-то другого, а Генрих Сергеевич как раз пытается это остановить, разбрасывая уродов направо и налево, и всё-таки, не в силах сам, в одиночку... Хотя на Генриха Сергеевича они, как ни странно, не поднимали руку... Странно, потому что то, что они в тот момент из себя представляли, по идее, вообще не должно было разбираться, кто там встал у них на пути...

Но нет — они сгрудились вокруг несчастного забулдыги в едином порыве... Манко как сейчас видел: лезущие со всех сторон полуголые одинаковые тела, не замечающие, как их бьют, лезущие к центру, чтобы отхватить от коллективной жертвы свой кусок...

Когда они вдвоём наконец отобрали у них добычу, Генрих Сергеевич сел за руль и отвёз полумёртвого водителя в ближайшую больницу. Вернувшись в лагерь, он кивнул Манко, дежурившему у входа, и пошёл в тот корпус, где жили борцы. С точки зрения Манко, это было глупо: кричать «вы не люди!» Ну не люди... И дальше что? Он что, думал, что этими словами сделает их людьми?

Хотя отчасти Манко был согласен, что-то нужно было предпринять, потому что толпа потерявших человеческий облик вольников представляла угрозу для жизни на Земле...

Странно, что после всего, что с ним было в последующие годы, он так живо вспомнил сцену в сосновом бору... Манко понимал теперь в общих чертах, что его тогда смутило... В первый момент, когда он увидел Генриха Сергеевича, облепленного одинаковыми тварями... Какой-то коридор соединил их... С зомбяком, избивавшим Матвеева...

Но почему всё это вспомнилось только сейчас? Как это связано с тем, что произошло на дороге? А просто бред и то, и другое, и всё... Драки были, избиения были, всё когда-то имело место бить... Но мысли, которые мелькали в голове — и тогда и сейчас — это бред... Надо срочно снять где-то номер и завалиться спать... На сутки, — думал Манко, потирая глаза.

На маленькой сцене теперь появились музыканты. Или не теперь, они давно уже там копошились и настраивали аппаратуру. Вид у них был довольно смурной, но, выпив по стакану красненького, они слегка приободрились и даже запели... На английском, фальшивя, кошачьими голосами... Манко хотел уже уйти, приплатив им напоследок за минуту молчания, но вдруг он разобрал слова... «Иф ю олвез кил, ю кэн оверкил...» Это повторялось много раз, Манко был уверен, что правильно услышал... Вот только не знал, что такое «оверкил». Словаря под рукой не было... Манко нажал на кнопочку и приложил телефон к уху.

— Что такое «оверкил»? — спросил он. — Знакомое такое слово, но не могу вспомнить... Ах, да, конечно. Спасибо, Алёна, да, да, всё хорошо, пока.

«Если всё время бить, бить, бить... То можно и Бога убить...» Откуда это? Из какого-то очень старого, чёрно-белого фильма... То ли «Мухтар, ко мне», то ли «Застава у синих камней»... Или «красных ворот»... Пытаясь это вспомнить, Манко невзначай переключил память с канала «Наше кино» на другой канал... И так он делал ещё не раз в тот день: вспоминал одно, чтоб забыть другое... Потом вспоминал что-то третье, чтобы забыть это одно... Ну, и так далее.

6. Машины желания

Вообще-то, в Ялте они с физруком не собирались задерживаться, но, чтобы пересесть на автобус до Феодосии, им нужно было ждать два часа, и они решили немного пройтись по городу. Стоило выйти из автовокзала, как их окликнули. «Вы нам не поможете открыть?» — спросила девушка, протягивая бутыль. Переверзев и Линецкий переглянулись и подошли к скамейке. Линецкий достал перочинный ножик, отрезал верхушку пластиковой пробки. «А вы не хотите с нами выпить?»

Внешне они были ничего себе девицы... Но при общении сильно проигрывали. Линецкий быстро заскучал, несмотря на портвейн, и разговор поддерживал один Переверзев. Сначала о погоде, потом об общепите. «Ой, а вы знаете, где мы вчера были? — сказала беленькая. — На концерте Алёны Апиной!» Прошло не больше пяти минут, и маленькая блондинка уже гладила плечо Переверзева, повторяя: «Вот это я понимаю!» Линецкий подумал, что он, наверно, может то же самое проделать с её подругой. Но та отстранилась. Она была выше Линецкого на голову. И почти всё время молчала. Периодически что-то тихонько клокотало у неё внутри, после чего она иногда произносила: «Эт точно!» С неподражаемой интонацией, передающейся исключительно по наследству. Краем уха Линецкий услышал, что отец у неё полковник. «Ну что же, — подумал он, — Пруст пишет, что, знакомясь с новым человеком, неизбежно натыкаешься то на отцовский слой, то на материнский... Вопрос, конечно, в том, можно ли в таких вещах доверять писателю... Который в свою очередь считал, что Достоевский по ошибке вырыл колодец в стороне от человеческой души... Но при этом считал Достоевского большим художником... А Набоков, как известно, считал Достоевского художником нулевым... От которого останется вот именно нуль, то есть кружок на скатерти в саду от мокрой рюмки... Но если Пруст не ошибся... То где-то там должен на самом деле кончиться её отцовский слой... И начаться материнский...»