Серп Земли. Баллада о вечном древе - [17]

— Все идет отлично. Тэ-дэ-у сработала точно. Отделился приборный отсек. Вхожу в атмосферу. Все идет нормально. Самочувствие нормальное.

И вдруг…

Сердце не поверило вести. Нет, это было невозможно, нелепо и несправедливо. Почему цветущее мирными кустиками облаков небо превратилось совсем в другое, в то памятное — а думал, что забытое, — прочерченное смертельными трассирующими снарядами майское небо сорок пятого года над Чехословакией… Девятого подняли тосты за Победу, а десятого продолжали летать: группа Шернера не пожелала признать подписанной в Берлине капитуляции. И продолжали погибать друзья.

Снова «илы» штурмовали вражеские колонны, и снова лучшие друзья не возвращались на свой аэродром…

Вот и Володя, которому, кажется, только вчера пожимал руку. Он достойно выполнил задание, он возвращался, он был уже почти у самой земли, и вдруг ужаснейшая нелепость, скрученные стропы парашюта, не давшие ему развернуться во всю ширь, и тупой смертельный удар о землю раскаленного ядра… Так вот ты какое, мирное на вид небо! Значит, снова бой? И снова троекратные выстрелы прощания и на атласных подушечках оплаканные близкими ордена…

На прощальном митинге прижались, притиснулись друг к другу плечами. Они и впрямь напомнили тех, фронтовых, его молодые друзья.

Случайно заглянув в кабинет начальства, увидел, как что-то убедительно и горячо доказывал Юрий Гагарин.

— Полеты в космос остановить нельзя… Понимаете — невозможно… Это не занятие одного какого-то человека или даже группы людей. Это исторический процесс, к которому в своем развитии закономерно подошло человечество. Мы только начали узнавать околоземный мир. А разве другие наши открытия не оплачены жизнью замечательных людей? Люди погибали, но новые корабли уходили со стапелей. Мы научим летать «Союз»! Мы должны научить его летать и мягко садиться!

Он никогда не видел Юрия таким возбужденным. После узнал — Гагарин просился в полет, даже подал рапорт. Не разрешили. Нельзя было рисковать таким единственным. Но если бы сказали, как когда-то на аэродроме перед самым опасным делом: «Желающие, два шага вперед!» — весь отряд не задумываясь шагнул бы навстречу. Весь отряд! Но не надо было спешить…

Думал ли он, что в эти тягостные дни, недели, месяцы ожидания, пока скрупулезно, чтобы исключить случайность, до каждого проводка, до каждого винтика, проверяли новый корабль, перед взором суровой комиссии задержится его личное дело и вдруг воскреснут дни его жизни, обозначенные в послужном списке номерами войсковых частей?

Эти люди, тоже видевшие войну, знали высокую, не раз оплаченную жизнью цену фронтовым реляциям.

Когда это было? Кажется, над железной дорогой Великие Луки — Ржев… Ну да, коричневатой гусеницей ползет внизу состав. Нужно вывести из строя паровоз. Он делает горку и входит в пике. Земля стремительно рвется навстречу, вот он, вот, словно игрушечный! Теперь ручку на себя… Попадание! Прямое, точное: из тендера, паровозного котла брызнули острые струи воды и пара. Можно домой. И вдруг самолет словно вздрогнул, и словно запнулся мотор. Ослаб, еле тянет. А внизу, куда ни посмотри, лес. Надо дотянуть до линии фронта и зайти на посадку с края опушки. Точный, спокойный расчет — не по верху леса, а под основание, в редколесье. Чтобы не разбиться вдребезги: на этот осинник и березнячок — как раз! Точный расчет — в первый критический миг самолет минует деревья и основной удар придется на крылья. Да-да, на подлесок. Он выжал ручку и приземлился.

А это когда? До линии фронта оставалось лететь минуты две-три, самолет горит. Вовсю, пламя вот-вот перекинется на баки с горючим. Прыгать нельзя: внизу враги. И оставаться в машине опасно: в любую секунду раздастся взрыв. Но если бы летел один, совсем один. А сзади стонет стрелок: «Ноги жжет, ноги жжет, товарищ лейтенант, сапоги горят…» — «Терпи, Петька, терпи…» Сапоги сгорят, черт с ними, главное, не загорелся бы парашют. И глаза слезятся, и дышать нечем, а левое крыло уже начинает закрывать Журавлиный лес. И уж не прощальные ли крики журавлей слышны сквозь стекло фонаря? «Готовься к прыжку, Петька! Прыгай!» И сам уже перевалился и услышал хлопок парашюта над головой, а на секунду-другую позже грохот — самолет взорвался в воздухе…

А вот это позже, значительно позже. В мирном, рабочем небе. «Иду в горизонтальном полете. Стабилизатор заклинило окончательно. Высота шесть тысяч. Прошу разрешения попытаться спасти машину». После короткой паузы земля философски ответила: «По собственному усмотрению». Когда до аэродрома осталось километров сорок, дал последнюю радиограмму: «Иду на посадку. Уберите всех с летного поля! И вырубите эфир! Прошу оставаться лишь на приеме…»

Земля уже ничем не могла помочь. Единственно, о чем он теперь просил, — не мешать. В такие минуты нужна собранность, разговаривать не о чем и некогда. Такие минуты может нарушить лишь одна, последняя его фраза: «Прощайте, отвалилось крыло…»

Он выпустил щитки и начал красться к полосе. Зайти на посадку второй раз было бы немыслимо. Садиться нужно с первого. Он сел…

Значит, и теперь небо снова вызывало на бой?