Серое небо асфальта - [9]

Старослужащие, а может и не очень, важно удалились, и Димка с вздохом осмотрел триста квадратных метров спортзальчика, со сваленным в кучу спортивным инвентарём…

— Это нереально! — решил он и, достав из кармана носки — одел, втиснулся в расщелину между новобранцами, метрах в десяти от прошлого лежбища, и со спокойной совестью смежил веки…

Сквозь накатывающий сон, он слышал, как, злобно матерясь, его ищут сержанты, разглядывая разной расцветки и вони, носки храпящих, бормочущих, сопящих новобранцев, но носки, а не босые ноги.

— Ночью — в носках — все ноги серы! — хихикнул Димка и окончательно рухнул в объятия Морфея.

* * *

— Вешайтесь! — дружеский совет спешил из окон казарм на помощь, и старые, потёртые, дерматиновые брючные ремни летели под ноги, понуро марширующим новобранцам.

— Очень гостеприимно! — буркнул под нос Дмитрий и раздавил сапогом выброшенный ремень. Ещё там, на вокзале, он всей душой стремился в Армию, но теперь ему здесь не нравилось.

Дома, старшие друзья, уже давно отслужившие, один из их оттянул даже два года дисбата, учили, что в армии нельзя давать себя в обиду, лучше один раз хорошо получить… но потом жить человеком!

Он так и начал, уже в учебном взводе, где старослужащих не было, поэтому пришлось стать человеком среди своих.

Потом был учебный взвод — в автороте, среди остальных призывов, а это уже было иначе…

Иначе! Для одних — тяжелей, для него — легче, ведь он неплохо играл на гитаре и не хуже пел, когда его взвод усердно отрабатывал до посинения, опупения, отупения, команду — "подъем — отбой" и затем часами наводил порядок.

Сослуживцам-однопризывникам почему-то не нравились эти песни и его стали обзывать — музыкантом, что в водительской среде могло, должно было служить — оскорблением, и он снова вынужден был жить человеком, среди разбитых лиц, синяков и шишек своих товарищей. Ничто так действенно не доказывает, что ты не музыкант, а шофёр, как парочка увесистых зуботычин, и Дима не стеснялся прибегать к подобной мере воздействия на мятущиеся умы запаханных в хвост и гриву сослуживцев. Тем не менее, он так и остался самым музыкальным водилой роты.

Несмотря на льготы, жилось ему всё же неуютно. Трудно было смириться с тем, что сверстники по службе, так несправедливо униженны и угнетены. Поэтому, однажды, в курилке, высказался резко и убедительно, осмеяв стадную покорность униженных и оскорблённых.

— И что ты предлагаешь? Тебе хорошо говорить! — загалдел взвод.

— За плохие оценки — бежим, за нечищеные сапоги — стоим! — Дмитрий убедительно рубанул рукой воздух.

— Как это?

— Оценки — учёба, здесь всё справедливо, а сапоги чистить мы не успеваем потому, что сержанты требуют наводить порядок до самого построения, — терпеливо объяснял Дмитрий.

— Точно, а потом считает: сапог — круг по стадиону… так и набегает двадцатник, да ещё пяток двоек на занятиях… и тридцать кругов… и к бабке не ходи.

* * *

— Бегом… марш! — визжал сержант, но взвод стоял, как вкопанный. — Бегом… марш! — снова звучала команда, но движения у как бы вкопанных естественно не наблюдалось.

Первые две шеренги более рослых солдат, опасливо и растерянно оглядывались на Димку, задавая взглядами один из вечных вопросов, но русского происхождения…

— Чего оборачиваетесь? Чернышевские… трах тибидох… поймёт ведь теперь, кто затеял… — шипел Дима.

— Бегом… марш! — не унимался упрямый замок. — Почему стоим, ещё восемь кругов? — он всё же решил разобраться с причиной неповиновения. Но причина пряталась в опущенных грустных лицах, спрятанных, уведённых в сторону бегающих взглядах, ковыряниях ногтями под своими соседями.

— Восемь кругов — за сапоги, они не чищены по вашей вине, а за плохие оценки мы уже отбегали восемнадцать, — вяло ответил Дима, устав бороться с убегающими от сержанта, но преследующими его взглядами товарищей по службе.

— Да ну! по нашей вине!? — сержант хлопнул себя по ляжкам; такой наглости он ещё не встречал в этих стенах и заборах.

— А ну, вспышка с тылу!

Взвод брякнулся лицами на гаревую дорожку, словно в момент ядерного взрыва!

— По-пластунски… вперёд… марш!

— Стойте! тьфу ты… лежите! куда поползли? — бесновался Димка, глядя на удаляющиеся подошвы первых шеренг…

А взвод полз, давя муравьёв траками пуговиц и увлекая его в угольную грязь, лишь бы не бежать, но и не лежать…

— Сержант, ко мне! — раздался властный голос и, подняв испачканное — в черноту — лицо, Димка увидел!!! Генерала!!!

Сержант рысью рванул к комдиву и сопровождающему его начальнику штаба, забыв дать команду "встать" и завопил, приложив дрожащую руку к пилотке:

— Тов………..

Лёжа на пузе в угольной пыли, Димка слушал доклад своего командира и начинал верить, что Бог есть!

— Поднимите взвод и покажите план занятий, — приказал генерал сердитым тоном, догадавшись, что ползают солдаты как-то не по Уставу. Он внимательно впился очками в страницы тонкой сержантской тетради… затем взглянул на часы…

Посмотрев на взвод каким-то шалым взглядом, сержант подал команду:

— Взвод… встать… привести себя в порядок, — его голос звучал, натянутой струной и, казалось, сейчас лопнет.

"Ремни даже снять не разрешил, сволочь! Пряжку жалко!.." — отряхнув кое-как форму и подтягивая ремень, думал Димка, щупая глубокие царапины на пряжке солдатского ремня. Два месяца он усиленно и любовно шлифовал её, стараясь сделать звезду более плоской, со сглаженными "на нет" рубцами. Это был "писк", это считалось красивым!