Сергей Есенин. Казнь после убийства - [58]

Они частенько ходили друг к другу в гости, переписывались, обменивались книгами. Медведев строчил статьи к опусам Никитина, а тот, в свою очередь, нахваливал новоявленного Белинского. Критик-чекист видел в своем закадычном дружке прозаика-классика. «Гоголевским смехом смеется Н. Никитин», — писал он однажды. Ленинградский «Гоголь» не оставался в долгу. На титульном листе своих «Обоянских повестей» он старательно начертал: «Милому и любезному другу П. И. Медведеву — с любовью сочинитель, 7.06.1928».

Никитин приятельствовал и с другими сексотами ГПУ — например, с Василием Князевым.

Наконец, о главном, ради чего пишутся эти строки. Теперь, когда фигура Никитина «вышла из тени», ответим на непростой вопрос: зачем Есенин почти за два месяца до своей смерти неожиданно примчался в Ленинград? О чем он говорил со своим знакомым, которому, увы, доверял?

Отбросим оговорки, всякие «но» и «однако»: поэт явно наводил мосты для побега в Великобританию, наверняка расспрашивал «англичанина» Никитина об этой стране, возможно, о наиболее коротком маршруте в Лондон и т. п. Скорей всего, Есенин вряд ли посвятил своего собеседника в свои планы, а лишь осторожно выведал у него нужную информацию. Поводом для разговора беглец мог избрать свое желание отправиться в новое заграничное путешествие.

Опытный конспиратор, Никитин мог не подать вида, что он раскусил не умевшего притворяться поэта. Сразу же после той беседы Есенин «сорвался» в Москву.

Впервые версию о намечавшемся побеге поэта в Англию высказал есениновед Эдуард Хлысталов, полковник, бывший следователь по особо важным делам МВД СССР. В его гипотезе ничего фантастического нет: затравленный Есенин не раз писал и говорил о своем стремлении бежать из СССР «хоть в Африку». Англия, где его знали по переводам стихотворений, могла быть для него наиболее предпочтительной страной, где бы он мог поселиться.

Уличать Никитина в предательстве заставляют и некоторые строки его странных воспоминаний («Рождества по старому стилю, — пишет он, — из «Англетера» позвонил Садофьев. Все стало ясно. Я поехал в гостиницу» («Звезда», 1962, № 4). Никитин разоблачил себя: по официальной версии известно, что комендант отеля открыл проклятый пятый номер примерно в 10 часов 30 минут. При этом Никитина не было. О том же времени сообщали газеты. Затем комнату опечатали. Так что никитинское выражение «Рано утром…» — крайне подозрительно. Одно из двух: или ему, «своему человеку», специально показали 5-й номер, или он неудачно имитирует роль друга-сострадальца. Второе — ближе к истине.

Примечательна близость Никитина к ленинградскому поэту Илье Садофьеву, бывшему ревтрибунальцу, виновному в гибели Константина Ваганова, члена литературной группы «Звучащая раковина» (руководитель Николай Гумилев), позже обэриута.

В белогвардейской печати Илья Садофьев аттестовался как бывший жестокий чекист, позже ответственный редактор «Красной газеты», выбивавший из вчерашних врагов-литераторов хвалебные о «себе, любимом» рецензии.

Несомненно, по чьему-то приказу выполнил роль провокатора-дезинформатора. О его связях с ГПУ писал литератор Владимир Смиренский.[107] Иннокентий Оксенов зафиксировал в своем «Дневнике», что сей осведомленный товарищ сообщил ему о приезде в Ленинград 28 декабря (?) — «…около часа дня», то есть когда о смерти поэта многие уже знали. Расчет Садофьева понятен: распускать противоречивые слухи, сбить с толку обывателей и при этом самому оставаться в стороне.

Приятельствовавший с Садофьевым Никитин слишком «засветился». Телефонный звонок из «Англетера» его однодельца — говорящая деталь фальшивых декораций, десятилетиями громоздившихся вокруг гостиницы.

Сюжет об «англичанине» Никитине нуждается в дальнейшей разработке, но и сказанного достаточно для вывода: жизнь его пролетела как лживый дым… Окончательно он еще не рассеялся.

Современники резко отрицательно отзывались о Николае Николаевиче: «О Никитине нечего писать, — сообщал Вениамин Каверин литератору Льву Лунцу 14 декабря 1923 года. — Он испаскудился, заложил себя, как дурак, за пустой успех и ужины в ресторанах. А выкупа никакого пока нет. Пишет все хуже. Рассказы об Англии — бездарь. Отношение к нему ребят — холодное и презрительное».

«…Хочется уехать, да и уехать некуда, — писал Есенин критикуй историку литературы Иванову-Разумнику. — Вероятно, после пожара всегда так бывает». «Сережа собирался за границу», — вспоминала Софья Толстая в письме к М. Горькому. Есенину были неприятны, по его выражению, «…свиные тупые морды европейцев»; о них же: «…такая гадость, однообразие, такая духовная нищета, что блевать хочется»; о бельгийском порте-курорте Остенде: «Сплошное кладбище <… >нелюди, а могильные черви, дома их — гробы, а материк — склеп». Ему, самому русскому художнику слова, не хватало в чужих краях общения, взаимопонимания, внимания к личности человека. «И ни как не желаю говорить на этом проклятом аглицком языке, — грубовато-шутливо писал он Анатолию Мариенгофу 12 ноября 1922 года, — кроме русского, никакого другого не признаю…»

Британия казалась ему наиболее привлекательной: он любил Шекспира и других английских писателей; щеголял в английской одежде (помните задиристое: «К черту я бросаю свой костюм английский…»). Конечно же, не случайно он «посылает» милую Анну Снегину в Британию. Ленинград был для него «пересылочным пунктом» на пути в чужеземье. Думается, через Ревель (Таллин), где он побывал у своего дяди, Ивана Никитича, по дороге в Петроград и где он «транзитом» являлся при возвращении из путешествия по Европе, тоже не случайно. По недостаточно проверенным данным, в конце декабря 1925 года в Ревеле находился дипломат-заговорщик Локкарт, знавший Есенина и любивший его поэзию.