Сергей Есенин. Биография - [37]

Коллективный сборник “Скифы” (Пг., 1917–1918).

Обложка К. С. Петрова-Водкина

В 1917–1918 годах литературная стратегия Есенина оказалась тесно связана с так называемым “скифством”. Организатором группы “скифов”, стремительно выдвинувшейся на ведущие позиции в литературе пореволюционного времени, был Иванов-Разумник. Именно ему многие приписывали тогда безграничное влияние на Есенина, самому же поэту отводили пассивную роль – ведомого, совращаемого, поющего с чужого голоса. Отчасти это мнение выражено и в мемуарной статье Ходасевича, убежденного в идейной несамостоятельности главной революционной поэмы Есенина: ““Инонию” он писал лишь в смысле некоторых литературных приемов по Библии. По существу же вернее было сказать не “по Библии”, а “по Иванову-Разумнику””[379].

Гораздо резче высказывался, откликаясь на “скифство” Есенина, один из прежних его опекунов – С. Городецкий (в “Кавказском слове”, Тифлис): “Больно видеть, как на <…> Есенине повторяется судьба <И. С.> Никитина, талант которого также замучили те же петербургские умники. <…> Глазам не веришь, как обработали мальца”[380]. За писательскую судьбу “самородка” тогда всерьез опасались, что выразилось, например, в реплике литератора И. Евдокимова: “…заласкан Ивановым-Разумником…”[381].

Сергей Есенин. Москва. 1918

Действительно, поэт некоторое время мирился с тем, что критик занимает место рулевого. Казалось, ни одного шага Есенин не делал без сопровождения Иванова-Разумника: тот толковал и классифицировал образы есенинских поэм, одни строки затушевывал, а другие, наоборот, подхватывал, превращая в громкие лозунги. Для организатора “скифов” “крестьянский Боян” был важным (но все же не главным) звеном весьма амбициозного проекта. В замысле Иванова-Разумника был не только размах, но и симметрическая стройность. “…Сталкиваются две России, два мира, две революции, – писал критик в статье, опубликованной во втором сборнике “Скифы” (декабрь 1917 года). – <…> Два завета, два мира, две России. Из глубины народной поднялись обе этих России, и пропасть между ними; одна – Россия прошлого, другая – Россия будущего; град Старый и град Новый”[382]. За “Старый мир” цепляется “густая толпа злобящихся”, в том числе и большинство литераторов; “скифы” же радостно приветствуют “Новый мир”. В свою очередь, в “скифских” рядах, по Иванову-Разум-нику, тоже намечалась почти идеальная симметрия. Выступая на вечере поэтов в мае 1918 года, он провозгласил идею группы, творящей идеальный союз интеллигенции и народа: среди принявших революцию “есть такие, которые пришли к нам с вершин – Блок, Белый, и есть такие, которые пришли из низин, как Клюев, Есенин, Орешин”[383].

Итак, по схеме Иванова-Разумни-ка, Есенину отводилось второе место – после Клюева – в колонне, идущей “из низин” навстречу Белому и Блоку; себя же критик видел в роли толмача, посредника между низинами и вершинами. Но у Есенина были свои расчеты.

Прежде всего, революция и “скифство” давали ему возможность успешно бороться с петербургской литературной элитой, тесно связанной с либеральной оппозицией царскому режиму. Уже после Февраля, по словам Г. Иванова, “произошла забавная метаморфоза: всесильная оппозиция, свергнув монархию, превратившись из оппозиции во власть, неожиданно стала бессильной. “Соль земли русской” вдруг потеряла вкус <…> До революции, чтобы “выгнать из литературы” любого “отступника”, достаточно было двух-трех звонков “папы” Милюкова кому следует из редакционного кабинета “Речи”. Дальше машина “общественного мнения” работала уже сама – автоматически и беспощадно. Но на Милюкова-министра и на всех остальных недавних вершителей литературных судеб, превратившихся в сановников “великой, бескровной”, – Есенину, как говорится, было “плевать с высокого дерева””[384]. Революция нарушила сложившуюся литературную иерархию – для Есенина это был шанс решительного прорыва, выдвижения на первые позиции.

И он перешел в наступление, в полной мере воспользовавшись ресурсами “скифов”. Его стихи атаковали читателей со страниц эсеровских газет, журналов и “скифских” альманахов, звучали со сцены на организованных эсерами литературных вечерах. Свидетельством готовящегося выступления против петербургских литераторов является известное письмо Ширяевцу от 24 июня 1917 года:

Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы. Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трех китах стоит, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костер Стеньки Разина.

Тут о “нравится” говорить не приходится, а приходится натягивать свои подлинней голенища да забродить в их пруд поглубже и мутить, мутить до тех пор, пока они, как рыбы, не высунут свои носы и не разглядят тебя, что это “Ты”. Им все нравится подстриженное. Ровное и чистое, а тут вот возьмешь им да кинешь с плеч свою вихрастую голову, и боже мой, как их легко взбаламутить.

Конечно, не будь этой игры, весь успех нашего народнического движенья был бы скучен, и мы, пожалуй, легко бы сошлись с ними. <…>