Сергей Есенин. Биография - [16]

.

Знакомство и дружба с Городецким сильно продвинули Есенина в работе над своим образом и обликом. Похожую роль автор “Яри”, с юности лелеявший в себе “страсть к лубочному “русскому” духу””[162], сыграл в судьбе многих крестьянских поэтов. Недаром Анна Ахматова в прозаических набросках к своей итоговой “Поэме без героя” изобразила, как “Городецкий, Есенин, Клюев, Клычков пляшут “русскую”” на гофмановском модернистском маскараде 1913 года[163].

Александр Добровольский и Сергей Есенин. Петроград. Март-апрель 1915

3

И все же главная причина повышенного спроса модернистов на грядущих поэтов из народа была уловлена Есениным не у Городецкого. 15 марта 1915 года он пришел на квартиру к Дмитрию Сергеевичу Мережковскому, Зинаиде Николаевне Гиппиус и Дмитрию Владимировичу Философову. Лейтмотивом первой и последующих встреч Есенина с Мережковскими, по всей видимости, стала тема, отразившаяся в дарственной надписи Философова Есенину на книге “Неугасимая лампада”: “Сергею Александровичу Есенину с верой, что русская лампада никогда не угаснет. Д. Философов. 12 апр. 1915 г.”[164]“Верой”, “русская”, “лампада” – вот ключевые слова этого инскрипта.

В апрельском номере журнала “Голос жизни” за 1915 год, редактором которого числился Философов, была напечатана поэтическая подборка Есенина. Предисловие к подборке написала Гиппиус, укрывшаяся за псевдонимом Роман Аренский.

Дмитрий Мережковский

Около 1903

В есенинских стихах, помещенных в “Голосе жизни”, уже “явственно звучат религиозные настроения, по временам сливаясь с простодушными народными верованиями, по временам приобретая оттенок чего-то сродного пантеизму”[165]. Наивная религиозность, перетекающая в пантеизм, быстро сделалась едва ли не главной отличительной приметой есенинской лирики. О ней – кто одобрительно, кто с укором – писали все истолкователи раннего Есенина.

Зинаида Гиппиус и Дмитрий Философов

Около 1903

От эмигранта А. Бахраха: "Тишь… Кротость… Непритязательность… Примитивная религиозность… Вот основные ноты его первых вещей” – до зубодробительного советского критика Г. Адонца: "Чисто молитвенная лирика идет рука об руку с Есениным и тогда, когда он вдохновляется картинами природы. Здесь явно преобладание чего-то церковного, монастырского”[166].

Разумеется, вчитывание в природные пейзажи религиозной символики встречалось в русской поэзии и до Есенина. Вспомним хотя бы стихотворение Вячеслава Иванова 1904 года с говорящим заглавием "Долина – храм”. Но только в лирике Есенина этот прием выдвинулся на первый план.

Обложка журнала “Голос жизни” (1915. № 17. 22 апреля)

Край любимый! Сердцу снятся

Скирды солнца в водах лонных.

Я хотел бы затеряться

В зеленях твоих стозвонных.

По меже на переметке

Резеда и риза кашки.

И вызванивают в четки

Ивы, кроткие монашки.

Курит облаком болото,

Гарь в небесном коромысле.

С тихой тайной для кого-то

Затаил я в сердце мысли.

Все встречаю, все приемлю,

Рад и счастлив душу вынуть.

Я пришел на эту землю,

Чтоб скорей ее покинуть.

С изяществом подобранные, не сразу отмечаемые глазом параллели между природой и храмом (ивы – монашки; болото “курит облаком”, как ладаном) соседствуют в этих программных стихах Есенина со скупо использованными диалектизмами (“в зеленях”, “по меже на переметке” – все три выделенные курсивом слова есть у В. И. Даля). А также – со строками, словно вынутыми из какого-нибудь блоковского стихотворения: “С тихой тайной для кого-то / Затаил я в сердце мысли”. Эпиграмматически отточенную финальную формулу (“Я пришел на эту землю, / Чтоб скорей ее покинуть”) Анна Ахматова, сама мастерица подобных концовок[167], припомнит, получив трагическую весть о самоубийстве поэта[168].

Любопытно, что в первоначальных версиях этого стихотворения Есенина религиозные сравнения и метафоры били в глаза уже в зачине. Поэт пробовал варианты: “Край родной, тропарь из святцев…”; “Край родной! Поля, как святцы, / Рощи в венчиках иконных…”; “Край родной! Туман, как ряса…”.

Сходные образы с легкостью отыскиваются во многих есенинских стихотворениях 1910-х годов:

Счастли́в, кто в радости убогой,

Живя без друга и врага,

Пройдет проселочной дорогой,

Молясь на копны и стога.

(“Пойду в скуфье смиренным иноком…”)

Схимник ветер шагом осторожным

Мнет листву по выступам дорожным

И целует на рябиновом кусту

Язвы красные незримому Христу.

(“Осень”)

И может быть, пройду я мимо

И не замечу в тайный час,

Что в елях – крылья херувима,

А под пеньком – голодный Спас.

(“Не ветры осыпают пущи…”)

В советский период своего творчества Есенин попытался задним числом откреститься от Мережковского и Гиппиус. В черновике к ненапечатанной заметке “Дама с лорнетом” он сослался на высокий авторитет Блока, якобы говорившего ему еще во время памятного свидания 9 марта: “Не верь ты этой бабе. Ее и Горький считает умной. Но, по-моему, она низкопробная дура”. “После слов Блока, к которому я приехал, – пишет далее Есенин, – впервые я стал относиться и к Мережковскому и к Гиппиус – подозрительней”[169]. Форма, в которую осторожный и сдержанный Блок, согласно Есенину, облек свою характеристику Зинаиды Гиппиус, представляется столь же невозможной, как и его обращение к Есенину на “ты”.