Сергей Дягилев - [53]

Некоторые подробности Нувель изложил в письме к Бенуа: «…недавно по поводу Виктора Васнецова на повестке дня оказался вопрос <…> о принципах искусства высшего и искусства низшего. С некоторых пор, особенно с последней поездки в Москву и Киев, Серёжа и особенно Дима принялись в некотором роде поклоняться Васнецову. В нём видят светоч нового русского искусства, его объявляют гением, самым блестящим феноменом новой России, идолом, перед которым надо встать на колени и восхищаться. Наши возражения, возражения людей, которые не смешивают рассуждения культурного и исторического порядка с чисто художественной ценностью, вызывают исключительно обвинения в невежестве, в непонимании России, в отсутствии чувства русского, нас квалифицируют как «иностранцев»!»

Дягилев действительно всё более интересовался Москвой. И в этом его всецело поддерживал Философов, симпатии которого склонялись, как полагал Нувель, к «националистическим тенденциям» и заметно проявлялись в обвинениях всех «западников» (особенно Бакста, Бенуа, Нувеля и Нурока) в их неспособности «почувствовать и проникнуть в глубину природы русской души». Между тем в московских контактах Дягилева и Философова связующим звеном выступал Валентин Серов. Он сблизился с двумя кузенами во время организации Выставки русских и финляндских художников. «Она [выставка] нам дала много врагов, — сообщал Философов Бенуа, — но также и друзей. Один из самых симпатичных — это бесспорно Серов (с которым, кстати сказать, мы все выпили брудершафт). Мне кажется — он наш».

В то время этот известный художник отстранился от передвижников. Серов откровенно старался, как полагал Бенуа, держаться «подальше от всего, что слишком выдаёт «торговые интересы» или «социальную пропаганду». Заметивший его новую привязанность, Бенуа сделал попытку объяснить её следующим образом: «…Серов тогда переживал эпоху особого увлечения личностью Дягилева. Ему нравились в нём не только его размах, его смелость и энергия, но даже и некоторое «безрассудство». Не надо забывать, что в Серове таился весьма своеобразный романтизм (вспомним хотя бы его увлечение Вагнером). Наконец, он любовался в Серёже тем, что было в нём типично барского и немного шалого. То была любопытная черта в таком несколько угрюмом, медведем глядевшем и очень ко всем строгом Серове. Впрочем, его часто пленяли явления, как раз никак не вязавшиеся с тем, что было его собственной натурой. <…> Ему нравилось всё, что носило характер праздничности, что отличалось от серой будничности, от тоскливой «мещанской» порядочности. Дягилев, несомненно, олицетворял какой-то идеал Серова в этом отношении». И пожалуй, Бенуа в чём-то прав, хотя его размышления несколько поверхностны.

Более глубоки и психологически достоверны воспоминания Нувеля о Философове, которого он знал со школьной скамьи и который стал для Дягилева «незаменимым помощником» в редакции журнала: «Это был первоклассный работник, добросовестный до скрупулезности, не уклонявшийся ни от какой текущей работы. И если он служил делу, то отдавал ему себя всего. У него было огромное чувство долга и ответственности. К несчастью, у него совершенно не было творческого духа, таланта, способности к взлёту фантазии. Это не значит, что он был исключительно рассудочным человеком. Он был натурой очень чувственной. Но то была чувственность грубая, лишённая тонкости, иногда даже циничная. Между его чувствами и мыслями не было равновесия. Он был не в силах привести их в согласие, и мне кажется, что именно в этом источник его мистических и религиозных устремлений. И также, я полагаю, — размышлял Нувель, — именно это отсутствие равновесия, вместе с его гордостью и властностью, заставляло его напускать на себя ту суровость и надменность, которые подчас делали его невыносимым.

В такие минуты Философов становился высокомерным, язвительным, полным презрения и даже злым <…> Ему нравилось, не дожидаясь ничьих приглашений, присваивать себе самовольно роль «великого судьи» и безапелляционно изрекать приговоры и выносить решения, по большей части несправедливые и явно пристрастные. Я не думаю, что он был добр по натуре. Ему нравилось делать добро, и он действительно делал много хорошего, и в материальном, и в моральном смысле, но это добро, казалось, не шло от сердца, это было скорее вопросом принципа, долгом, сознание исполнения которого доставляло ему удовольствие. И в то же время в нём проявлялась иногда необъяснимая жестокость, и он заставлял глубоко страдать тех, кто с этим сталкивался. Я думаю, — продолжал Нувель, — что эта его жестокость была жестокостью человека слабого и сентиментального (ибо он был и слаб, и сентиментален), который, ненавидя и презирая эти черты собственного характера и всегда боясь отступить, старался подавить эти черты, подстёгивая противоположные чувства. Вместе с тем в дружеском кругу, когда он сбрасывал свою римскую тогу и оставался, так сказать, в естественном виде, он мог быть обворожительным. Он становился весёлым, жизнерадостным, сердечным, остроумным и забавным, дурачился, как ребенок, и разражался смехом».