Сергей Дягилев - [144]
В предвоенные годы в Париже кроме названных выше альбомов появилась только одна монография — «Современный балет» Валериана Светлова, при участии Бакста, в переводе Кальвокоресси. Книгу выпустил в свет в 1912 году французский издатель Морис де Брюнофф, друживший с Дягилевым. В России эта роскошная книга вышла из печати в 1911 году в Петербурге, и тогда же, 20 ноября, директор Императорских театров Теляковский записал о ней в дневнике: «Получил сегодня книгу «Современный балет» Светлова. Книга эта с рисунками Бенуа, Бакста, Рериха, Коровина и Головина производит довольно странное впечатление, и рядом с красивыми фотографиями и рисунками попадаются отвратительные еврейско-педерастические рисунки Бакста и Бенуа <…> Это какой-то тёмный эрос, уродливые извращения тела с греховными похотями. Только на свободе в Париже под главенством педераста Дягилева могло всё это развернуться вовсю и привести в восторг еврейское общество, почувствовавшее рядом с искусством непочатую для извращения русскую сцену и русских артистов, не ведавших, что творят и кому служат». Столь негативное отношение Теляковского к новой книге о балете ничуть не удивляет, ведь по своему служебному положению он был идейным противником заграничной антрепризы Дягилева. А чтобы быть во всеоружии, он ежегодно ездил в Париж на Русские сезоны и порой искренне восхищался увиденным.
Однако странно то, что казённые взгляды Теляковского нередко разделяли некоторые представители художественной интеллигенции, в том числе Александр Блок, который после беседы с приятелем, имевшим отношение к Императорским театрам, 12 марта 1913 года отметил в дневнике: «Цинизм Дягилева и его сила. Есть в нём что-то страшное, он ходит «не один». Искусство, по его словам, возбуждает чувственность; есть два гения: Нижинский и Стравинский. <…> Всё в Дягилеве страшное и значительное, в том числе «активная педерастия». Подобные слухи муссировались не только в России, но и за границей. Более того, осуждение и неприятие Дягилева, связанное с его нетрадиционной сексуальной ориентацией, в устах обывателей нередко переносилось на искусство балета вообще, которое вдруг стали называть «пучиной порока». Но эффект запретного плода отнюдь не снижал числа балетоманов, ровно наоборот — их количество неуклонно росло. Вероятно, многим из любопытства тайно хотелось подержать свечку у изголовья Дягилева и увидеть хоть одним глазом, что же происходит, когда в ночной тиши он пробуждает талант молодых танцовщиков и куёт небывало сенсационный успех своей балетной антрепризы.
Во Флоренции Дягилев вспоминал о недавней встрече в Лондоне с одним молодым человеком — петербургским композитором Сергеем Прокофьевым, которому он сразу предложил сочинить балет, пока ещё на неопределённый сюжет, а в качестве балетного сценариста посоветовал привлечь «настоящего русского писателя», например Сергея Городецкого. «Итак, я неожиданно сделал в Лондоне очень хорошую карьеру, — преждевременно ликовал двадцатитрёхлетний Прокофьев. — Действительно, сразу, минуя всякие наши учреждения, выйти на европейскую дорогу, да ещё такую широкую, как дягилевская, — это очень удачно. Мне всегда казалось, что эта антреприза как раз для меня и я тоже нужен для этой антрепризы».
По возвращении в Россию Прокофьев отправился на отдых в Кисловодск и в пути сделал запись в дневнике: «Развеселила меня станция Дягилево. Пахнуло Лондоном и милым балетом»[49]. В августе, когда Дягилев приезжал в Россию, он надеялся обсудить с Прокофьевым его работу над балетом, но смерть отца и начавшаяся Великая война нарушили этот план. Поэтому он решил прибегнуть к посредничеству Вальтера Нувеля, который был давно знаком с молодым композитором по «Вечерам современной музыки» и проявлял неподдельный интерес к его творчеству.
Дневник Прокофьева содержит следующую запись от 8/21 октября 1914 года: «Позвонил Нувель: Дягилев запрашивает телеграммой из Флоренции ваш адрес, а также — пишете ли вы балет. В ответ я начал ругаться, что нет возможности чего-нибудь добиться от Городецкого, вследствие чего балет и не начался». На следующий день Дягилеву отправили ответную телеграмму, содержание которой было таким же расплывчатым, как и вся ситуация с балетом: «Прокофьев работаете Городецким».
