Сергей Дурылин: Самостояние - [8]
После встречи с Л. Толстым Дурылину захотелось глубже заглянуть в себя и перечесть те страницы своей жизни, которые ещё недавно казались содержательными и нужными. «Это перечитыванье я начал ещё до поездки в Ясную Поляну, но с приездом оттуда оно пошло прилежней и внимательней. Этот взгляд на себя был мне очень нужен, и мне душевно полегчало после него»[50]. Вернувшись из Ясной Поляны, он написал об этом своему другу Н. Н. Гусеву в его чердынскую ссылку. «Те годы, после несчастного 1905, 906 г., 907, часть 908, я вспоминаю с грустью, с тоской, с сожалением… Я тогда много мучился, много мучил других, и в конце концов, несмотря на мои увлечения то Толстым, то другим, был глубоко несчастен. Но из того мучительного времени я вынес по крайней мере одно твёрдое и несомненное, что́ мне крайне нужно: я не верю и никогда не поверю, что́ то, что мы (т. е. так называемая] русская интеллигенция и все привлечённые ею к её мыслям и действиям) делали тогда, что мы думали и о чём говорили, я не верю, чтобы это нужно было делать, думать, говорить; я знаю, что ничего не нужно было делать. Весь пережитый и переживаемый ужас — не нужен, неоправдан ничем, он — наша вина, и нечего нам скидывать его с себя на других… Единственным, кто был трезв, кто не подчинился обману тогда, мне представляется — Толстой»[51]. И ещё он определил для себя главный закон: Не суди! Не обвиняй никого!
Сергей Николаевич называет переломным 1910 год. «Я вернулся к вере отцов, — пишет он Георгию Семёновичу Виноградову[52], — и тут создалось у меня в душе и мысли некое хранительное ощущение Руси, вера в её пребывающий незримый град, вера, вобравшая в себя и углубившая и ту красоту русской народности, которая открылась мне на Севере». В этом году на его письменном столе появились новые книги — жития святых, творения Отцов Церкви. Тогда же в душе Дурылина появились первые признаки противоречия между тягой к поэтическому, литературному творчеству и религиозными исканиями. Но пока будет преобладать первое. Наметились и расхождения с К. Н. Вентцелем, считавшим, что всякая абсолютная истина — насилие. Дурылин же признавал абсолютные истины — Бог, Добро, Красота. И в ребёнке он видел носителя в себе Бога. В 1910 году он написал стихотворение «Блудный сын»:
Возвращение к вере отцов было вторым поворотом судьбы — на сей раз благодатным.
Перелом в мировоззрении С. Н. Дурылина наступил, конечно, не сразу. Он вызревал постепенно и подспудно. Попав осенью 1907 года в очередной раз в Бутырскую тюрьму[54], Дурылин обнаружил в тюремной библиотеке книгу теолога Поля Сабатье «Жизнь Франциска Ассизского», изданную в 1895 году «Посредником». Проповедь любви ко всем тварям земным, единения с природой в Боге пролилась как бальзам на его израненную душу. И он внёс поправку в своё мировоззрение. Там же, в тюрьме, он прочитал «Пасхальные письма» Владимира Соловьёва. Первое письмо — о Воскресении Христове — «это было забытое, столько лет неслышанное, невозможное „Христос Воскресе!“ моей сжавшейся от одиночества и тоски душе. И странно, что, не отвечая ещё сознанием, я уже ответил своим внутренним чувством сразу же: „Воистину воскресе“ …Моё детство нахлынуло на меня: моя душа раскрылась для всего чудесного!» Эти признания в письме Эллису (Л. Л. Кобылинскому)[55], как и другие высказывания Дурылина о годах 1905–1909-м, свидетельствуют о том, что временный юношеский атеизм Дурылина был неглубоким, он отдал дань всеобщему увлечению революционными идеями, Р. Штейнером, Ф. Ницше, М. Штирнером… А жизнь так жестоко отрезвила, что душа наполнилась ядом от атеизма. Теперь она жаждала очищения любовью, верой, тишиной.
Атеизм и шумный нигилизм окружающих шли вразрез с тем, что происходило в его душе. Его Бог, это Бог «тихий, не требующий речей и споров. Но тишины и мира». Он пишет Тане Буткевич о необходимости побыть одному, так как «что-то отмирает во мне, чему нужно было отмереть, и что-то зреет и зарождается, чему нужно было родиться. Пусть же совершается всё это в тишине, пусть отстоится на душе и исчезнет вся муть, нанесённая годами!»
