— Пожалуйте…
Горничная оставила Сережу одного в гостиной. Что он скажет Валентине Матвеевне? Он сам не знает, что он ей скажет? Но не все ли равно, когда завтра «конец»? В гостиной горела одна лампа на столе. В следующей комнате было темно, а в третьей на пороге было светло. Приотворилась дверь, и показалась Валентина Матвеевна со свечкою в руке.
— Иди сюда, Сережа. Почему так поздно пришел?
Сережа, ступая неверно, прошел через темную комнату и стал на пороге.
— Что же ты стал, Сережа? Входи. Вот чудной. Пришел так поздно и молчит.
— Разве поздно. Простите меня. Я в последний раз.
— Да что с тобой? — улыбнулась Валентина Матвеевна. — Ты какой-то странный сегодня. Пойди сюда.
Она взяла его за плечо.
— Дай я на тебя посмотрю, — и она подняла свечу.
— Господи, да ты болен, должно быть.
— Я здоров совсем, — криво усмехнулся Сережа. — Только я в последний раз. Я думал, что вы не станете сердиться, если я к вам приду. Мне захотелось очень.
— Иди, иди, я не сержусь. Вот садись сюда, — она показала ему на диван. — Да что с тобой? Я не пойму…
— Метель какая, — сказал Сережа тихо. — Ничего не видно, снег только…
Валентина Матвеевна поставила свечу на стол и села в кресло напротив Сережи. Она, в самом деле, кажется, лежала в постели. На ней было наброшено какое-то легкое темное платье, на ногах были ночные туфельки, прическа была в беспорядке.
— Я к вам пришел, — сказал Сережа, помолчав, — потому что мне с вами не стыдно. Я вам могу сказать, что я решил.
— Что решил?
— Я жить не хочу. Я решил, что не буду жить.
— Почему?
— У меня в сердце пусто. Я не могу любить. И меня любить нельзя. А так жить как же?
— Почему тебя любить нельзя?
— Такого нельзя любить, — сказал Сережа уверенно. — Я все о себе думаю и ни до кого мне дела нет. Значит, я всем чужой?
— И я тебе чужая?
— Не знаю. Вы необыкновенная. С вами легко мне. А туда я не пойду, — показал Сережа в окно.
— Что? Куда?
— В тот дом, напротив. Там Верочка.
— Какая Верочка? — совсем серьезно допрашивала Сережу Валентина Матвеевна.
— Я думал, что вы знаете, что я рассказал вам про нее. У нее глаза синие. Ее замучат. Барон или Балябьев — кто-нибудь. Она меня презирает, потому что я не взрослый. Меня и надо презирать. Я никому не могу помочь. А ее замучат непременно.
— Я не знаю твоей Верочки. Но если она тебя презирает за юность, значит, она сильнее тебя. Напрасно ты за нее боишься так. А себя ты все-таки не убивай пока.
Валентина Матвеевна встала и прошлась по комнате.
Сереже вдруг стало страшно. Она поймет сейчас, что он пьяный. Надо уйти, скорее уйти…
Он поднялся.
— Прощайте. Простите, — пробормотал он.
— Нет, подожди, — проговорила она едва слышно и затворила дверь.
Она стояла теперь, прислонившись спиною к двери, и улыбалась тихо, как во сне. Стройная и тонкая, в мягком своем узком платье, она похожа была сейчас на девочку-подростка.
— Так ты говоришь: тебя любить нельзя?
— Да.
— Я тебя люблю.
Сережа потупился, не смея взглянуть ей в глаза.
— Я тебя люблю, — повторила Валентина Матвеевна и положила руки на Сережины плечи.
Сереже казалось, что кто-то окутал ему голову чем-то жарким и душным — дышать нечем. И сердце так стучит, что кажется, вот скоро смерть.
И вдруг:
— Мальчик мой! Я тебя люблю.
Сережа не пил вина, но жил, как пьяный. Мечту о смерти он все еще тайно лелеял. Валентина Матвеевна околдовала мальчика. Он приходил к ней каждый вечер покорно и не размышлял о том, что он называл своим последним «падением». Раскаяния у него не было. А Валентина Матвеевна встречала Сережу странным, беспокойным смехом и провожала его, смеясь. Он уходил от нее каждый раз без мыслей в голове, чувствуя на губах ее сумасшедшие поцелуи, и весь изнемогал от неизведанных до той поры сладостных ласк.
Подняв голову от ее колен, он иногда говорил ей:
— А все-таки я хочу умереть. Надо умереть.
И она не отговаривала мальчика. Она только тихо шептала ему, уронив свои руки на его голову:
— Не спеши. Можно и умереть потом.
И Сережа медлил. Жить без Валентины Матвеевны он уже не мог.
Чувствовать ее тонкие пальцы на лице, вдыхать запах ее тела, слушать ее голос, певучий и нежный, все это было нужно ему, чтобы не думать о том, что страшно было и томительно.
Когда Сережа не заставал дома Валентины Матвеевны, ему приятно было ждать ее возвращения у нее, касаться ее книг, смотреть на цветы, которые она любила, сидеть в ее кресле…
Жизнь его стала похожа на сон. То, что было наяву Верочка, Nicolas, журфикс Марии Петровны — все это было мучительно. И трудно было все, что было наяву; а то, что снилось теперь Сереже, было легко.
— Надо смерть полюбить, мой милый, тогда легко будет жить, — сказала однажды Валентина Матвеевна Сереже, улыбаясь загадочно — Очень жизнь любить даже унизительно, поверь мне.
— Смерти я не боюсь, — отвечал Сережа, не смущаясь улыбкою Валентины Матвеевны. — Только я теперь не хочу умирать один. Мы вместе умрем. Правда?
— Если ты, мальчик мой, думаешь пиф-паф сделать, то это, пожалуй, лишняя будет забава. Умные люди говорят, что все равно от жизни не избавишься так просто.
— Мне самому приходило это в голову. Не может быть, чтобы человек самовольно от своего существования так освободиться мог.
