Сережа Боръ-Раменскiй - [43]

— Нельзя ли сигару?

Адмиралъ всталъ и вѣжливо, но холодно отвѣтилъ:

— Конечно; пожалуйте въ мой кабинетъ.

— Вотъ докторъ! Откуда такого достали! Въ жизнь мою не видывала ничего подобнаго. У Вани въ комнатѣ я ничего спросить не смѣла, а тутъ видя, что онъ голоденъ, оставила его ѣсть и пить — а онъ все молчитъ, ни съ кѣмъ не говоритъ! Никому ни слова, только ѣстъ и пьетъ! Не можетъ же онъ не видѣть, что мы всѣ измучены! Ну человѣкъ! нечего сказать. Не пойти ли мнѣ въ кабинетъ, не спросить ли?

— Лучше не ходите, матушка-барыня, — сказала экономка, — какъ бы не вышло чего?

— Чего же? спросила, недоумѣвая, Серафима Павловна.

— Да невѣжливаго отвѣту адмиралъ не стерпитъ. Развѣ вы не изволите видѣть, что докторъ-то изъ нынѣшнихъ?

— Что вы хотите сказать? я не понимаю слова изъ нынѣшнихъ, — сказала Серафима Павловна.

— Да такихъ развелось теперь не мало, попросту сказать неучей и нахаловъ. Быть можетъ, они свое дѣло и знаютъ, если этого молокососа прислалъ сюда главный докторъ больницы, но онъ не нашего поля ягода.

— Нынѣшнихъ, — повторилъ Сережа, — можно ли, чтобы всѣ нынче были грубы и дурно воспитаны?

— Сохрани Боже! я этого не говорю, — сказала Анна Петровна, — какъ можно всѣ, а есть-таки изъ нихъ и грубіяны и невѣжи. Мнѣ-то какъ не знать? Я долго въ больницѣ кастеляншей служила — насмотрѣлась!

— Вы его слишкомъ скоро судите, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — человѣкъ работалъ весь день, ѣхалъ всю ночь, усталъ, проголодался, что же тутъ грубаго или невоспитаннаго?

— Видна птица по полету! сказала Анна Петровна. — Съ нашимъ адмираломъ говоритъ какъ съ своимъ братомъ, а ужъ нашъ баринъ, окромя что нѣтъ его почтеннѣе, человѣкъ заслуженный, израненный, Георгій на шеѣ, севастопольскій герой, а онъ къ нему неглижа.

Всѣ дѣти засмѣялись.

— Что смѣетесь, правда истинная!

— Что смѣетесь, братъ боленъ! воскликнули въ одинъ голосъ и Серафима Павловна и обиженная экономка.

Дверь изъ кабинета растворилась, и въ дверяхъ показался адмиралъ.

— Ну, что? спросила у него жена. I

— Ничего, кромѣ того, что это докторъ новаго пошиба, Америка!

— Какъ? Изъ Америки пріѣхалъ? спросила Серафим Павловна съ удивленіемъ.

— Нѣтъ, а только грубъ, какъ неотесанный американец или первобытный чистокровный краснокожій, да и то говорятъ, что индѣйцы, по-своему, очень вѣжливы.

— Но чтò онъ сказалъ о Ванѣ?

— Ничего. Говоритъ: увидимъ, опредѣлить съ достовѣрностью не могу, но прописалъ микстуру и приказалъ продолжать компрессы.

Въ эту минуту изъ кабинета вышелъ докторъ.

— Ну-съ, — протянулъ онъ въ дверяхъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности, — мнѣ пора въ путь.

Сейчасъ заложатъ лошадей, — сказалъ вѣжливо Сережа.

— Да, молодой юноша, потрудитесь поторопить.

Сережа выбѣжалъ въ переднюю, а Серафима Павловна, видимо, осиливая свое непріязненное къ доктору чувство, подошла къ нему и, глядя на него умоляющими глазами, въ которыхъ выражались и страхъ и скорбь, сказала неровнымъ, дрожавшимъ голосомъ:

— Докторъ, умоляю васъ, скажите, какъ вы находите моего сына. Онъ въ опасности? Правду, прошу васъ!

Докторъ смотрѣлъ холодно, взглянулъ на нее почти высокомѣрно и отвѣчалъ отрывисто:

— Я всегда, сударыня, говорю правду. У мальчика сильное воспаленіе легкихъ, и при слабомъ его сложеніи и при крайней худобѣ, не только воспаленіе, но и всякая болѣзнь очень серіозна. За нынѣшній день ручаться можно, но никакъ не за завтрашній.

— Боже мой! глухо вырвалось восклицаніе матери.

Дѣти и мужъ обступили ее.

— Это приговоръ, смертный приговоръ! прошептала она и тихо застонала, какъ раненая на смерть лань.

— Будьте благоразумны, сударыня. Болѣзнь опасна, но и послѣднее слово науки сильно, и на него можно, съ нѣкоторымъ вѣроятіемъ, надѣяться.

— Надѣйся на Бога, молись Ему и не пугайся, — сказалъ адмиралъ вполголоса женѣ своей и, подавъ ей руку, вывелъ ее изъ залы. Онъ былъ взволнованъ и мраченъ.

— Докторъ, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, останавливая его на площадкѣ, — мы всѣ привязаны къ больному, онъ любимецъ матери и всего семейства. Скажите мнѣ правду: надѣетесь ли вы спасти его?

— Сомнительно, — отвѣчалъ врачъ на ходу, спѣша къ лѣстницѣ, — но наука есть сила великая. Впрочемъ, жизнь этого мальчика совсѣмъ не такъ необходима, какъ жизнь многихъ другихъ. Онъ не труженикъ на семью. Здѣсь и дѣтей много. Ихъ довольно останется, чтобы даровой хлѣбъ ѣсть!

— Животное! произнесъ вполголоса Степанъ Мнхайловичъ, отвернулся, въ неудержимомъ гнѣвѣ плюнулъ и стремительно воротился въ залу.

— Вы бы, ваше превосходительство, послали за Филиппомъ Боровскимъ, — сказалъ Степанъ Михайловичъ адмиралу. — Онъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, отлично учился, имѣетъ большую практику и добрый человѣкъ, не то, что это, извините меня, животное.

— Я ужъ думалъ о немъ, но онъ такъ занятъ; поѣдетъ ли онъ?

— И что вы? Для васъ-то! заслуженнаго человѣка, адмирала! Да онъ прошлаго года пріѣзжалъ два раза къ моей старой теткѣ, которая живетъ за 26 верстъ отъ Москвы и еще за ничтожныя деньги. „Вы, — сказалъ онъ мнѣ, — сами трудомъ живете, я это понимать долженъ; съ богатыхъ я беру дорого. Имъ слѣдуетъ хорошо оплачивать трудъ“. Оно и правда! Онъ добрѣйшій человѣкъ и словомъ своимъ никого съ ногъ не свалитъ, будто обухомъ хватилъ. И съ матерями говорить умѣетъ.