Сережа Боръ-Раменскiй - [34]

Пустой домъ Иртышевки, въ которомъ не свѣтились уже привѣтливые и манящіе туда огоньки, темными очертаніями наводилъ щемящія сожалѣнія на сердца Сережи и Вани. Иногда оба брата въ воскресенье садились у окна и, поглядѣвъ на пустой домъ Ракитиныхъ, вспоминали о Сонѣ и объ Ипполитѣ, которыхъ любили больше, чѣмъ удалого и буйнаго Анатолія. Въ Москву два раза въ недѣлю адмиралъ посылалъ на почту; однажды посланный привезъ два огромныхъ ящика. Ихъ внесли въ переднюю. Адмиралъ сказалъ дѣтямъ, чтобы они вышли. Въ залѣ остались только Серафима Павловна и Сарра Филипповна. Вскорѣ позвали туда же старую няню и двухъ молодыхъ горничныхъ.

Глаша неудержимо прыгала въ гостиной и выдѣлывала такіе chassée croisée и entrechats, что Вѣра, сидѣвшая спокойно въ креслахъ, но снѣдаемая любопытствомъ, не выдержала наконецъ, и воскликнула съ досадой:

— Да перестань! Прыгаетъ, какъ коза! Чему радуешься?

— А чему печалиться, — отвѣчала Глаша, выдѣлывая передъ досадовавшей Вѣрой какой-то пируэтъ.

— Что тамъ такое? Что за ящики? Отъ чего папа насъ выслалъ? говорила Вѣра.

— Догадаться не мудрено, — воскликнула Глаша, — неужели ты не смекнула! А дѣло-то просто и ясно.

— Не знаю, — сказала Вѣра.

— Такъ я знаю. Половина декабря. Вотъ что!

— Что же это значитъ? Что такое?

— Все то же и одно! Ты ужасно тупа. Половина декабря, праздники подходятъ, а съ праздниками — елка!

— Елка! Неужели елка! воскликнула Вѣра.

— Конечно елка! Елка, — повторила Глаша, хлопая въ ладоши и продолжая свой фантастическій танецъ.

— Отъ чего, — сказалъ Сережа, выходя съ Ваней изъ сосѣдней комнаты, — Глаша изъявляетъ свою радость, выдѣлывая пляску дикихъ?

И онъ добродушно засмѣялся.

— Что случилось? спросилъ Ваня.

— Елка! Елка! Воскликнула Глаша, — и подарки… У! какiе подарки, — два большихъ ящика.

— Если ужъ ты такая отгадчица, скажи какіе.

— Какъ я могу? Я знаю, чего желаю, а, пожалуй, подарятъ другое, непрошенное. Такъ часто бываетъ, особенно если мама совѣтовалась со своей свитой. Эта свита — пѣтая и отпѣтая дура. Право, одна глупѣе другой. Всегда совѣтуютъ дарить полезное. Полезное я всякій день вижу. Этакъ дойдутъ до того, что подарятъ мнѣ пару теплыхъ чулокъ на зиму.

Она засмѣялась, и всѣ ей вторили.

— Что я желаю — я знаю, а что подарятъ — я узнаю.

— Какъ? спросила Вѣра.

— Это мой секретъ — отвѣчала Глаша.

— А по-моему, и узнавать не надо. На третій день праздника отворятъ двери, войдемъ, и сами увидимъ. Тѣмъ будетъ веселѣе, что сюрпризомъ, — сказалъ Ваня.

— До этого третьяго дня праздниковъ остается двѣ недѣли, — сказала Вѣра, — и не выживешь въ такой-то неизвѣстности.

— Тебя любопытство изведетъ, — сказалъ Сережа смѣясь.

— Хочешь, я скажу? я знаю!

— Говори же, что?

— А что ты дашь мнѣ за это?

— Что хочешь, скажи только.

Глаша навострила уши, но вдругъ, будто понявъ въ чемъ дѣло, принялась живѣе прежняго выдѣлывать крендели ногами, летая вихремъ кругомъ гостиной.

— Ну, слушай, — сказалъ серіозно и медленно Сережа, — слушай, не ослушайся, да запомни, но позабудь.

— Да что ты, на смѣхъ что ли?

— Какъ можно — истинную правду скажу. На елкѣ будетъ елка вся въ лентахъ, цвѣтахъ, свѣчкахъ и фруктахъ, вокругъ нея… подарки!.. Подарки… повторилъ онъ торжественно.

— Фи! сказала Вѣра съ досадой: — какъ глупо! И совсѣмъ не смѣшно.

Глаша заливалась хохотомъ, смѣялся и Сережа съ Ваней. Вѣра посмотрѣла на нихъ презрительно и медленно вышла изъ комнаты.

— Нечего сказать, достаточно простовата и больно тупа, — сказала Глаша, смѣясь.

— Ну, зачѣмъ же обижать, — сказалъ Ваня, — пошутили и будетъ, а ты сейчасъ обижать!

Но Глаша тоже ушла и влетѣла въ дѣвичью.

— Лиза! Лиза! восклицала она, поглядывая умильно на любимую молодую горничную, числомъ третью въ штатѣ матери: — сдѣлай для меня, что я попрошу тебя, а я отдамъ тебѣ изъ моихъ вещей, что ты сама выберешь.

— И полноте, барышня, лясы точить. У васъ ничего нѣтъ такого, на что бы я могла польститься!

— Какъ нѣтъ?! У меня не мало вещей.

— Такихъ, которыя ваша англичанка вамъ дарить не позволитъ.

— Хочешь мою новую пелеринку?

— А что мнѣ въ ней? Ее носить пригодно вамъ, подростку, а мнѣ, дѣвицѣ взрослой, она не годится. Притомъ ваша маменька отъ сердца своего добрѣйшаго меня не забываетъ. Еще вчера отдала мнѣ своихъ два лѣтнихъ платья — оба съ иголочки. У нихъ такой обычай: ни за что не будутъ носить прошлогодняго платья. Надоѣло, скажутъ; другое сошью. Оно и правда, что бы намъ доставалось, если бы барыни носили свои платья до износу.

— Когда я буду большая, я свои платья раздавать не стану.

— Что жъ? Беречь будете?

— Нѣтъ, продавать.

— Какъ? воскликнула Лиза въ изумленіи.

— Мнѣ сказывала Танюша, что такъ дѣлаютъ иныя петербургскія барыни. Онѣ жидовкамъ продаютъ платья или мѣняютъ ихъ на новыя.

— Ну, это гадость: не барское это дѣло! воскликнула Лиза съ негодованіемъ.

— Ты это потому, что не тебѣ бы досталось, — сказала Глаша.

— Ничуть, а потому, что это какъ-то низко.

— Подлинно низко, — подхватила Марѳа Терентьевна, — такъ хорошiе господа не дѣлаютъ. Они завсегда имѣютъ попеченiе о своей прислугѣ и о своихъ бѣдныхъ. Что вамъ барышнѣ непригодно или надоѣло, то для бѣдной дѣвочки обнова и нарядъ, великій подарокъ, большое счастіе. Подумайте сами: щеголихамъ этимъ мало того, чтò имъ Богъ далъ; отъ излишняго-то, отъ ненужнаго-то отдать неимущимъ не желаютъ, а продаютъ! И кому же? жидовкѣ! Сами жидовки! прости, Господи. Вамъ, барышнѣ Боръ-Раменской, продавать старое тряпье срамно и не думать о бѣдныхъ грѣшно.