Сережа Боръ-Раменскiй - [33]

Сережа молча повернулся къ лошадямъ, которыя счались во всю рысь. Кучеръ передалъ ему вожжи.

— Возьмите баринъ, дорога гладка, какъ полъ. Эй вы, голубчики! крикнулъ кучеръ.

Лошади сорвали рысь и поскакали. Сережа натянулъ вожжи, но не могъ сдержать ихъ. Они со всего маху влетѣли въ сугробъ и вынесли изъ него довольно тяжелыя сани, какъ будто это былъ легкій пухъ; но толчокъ былъ сильный; Глаша вылетѣла изъ саней, какъ резиновый мячъ, пущенный рукою сильнаго игрока.

Она упала плашмя и завязла въ снѣгу. Крикъ ужаса вырвался у Танюши. Сережа оглянулся, увидѣлъ лежащую въ сугробѣ снѣга сестру, бросилъ вожжи кучеру и на всемъ ходу рѣзвой тройки выскочилъ изъ саней. Танюша закрыла лицо руками, и въ ужасѣ откинулась на задокъ саней, а Глаша ужъ поднялась, и отряхала свою шубку, всю покрытую снѣгомъ и засмѣялась звонкимъ удалымъ смѣхомъ.

— Не ушиблась? спросилъ Сережа съ безпокойствомъ и неудовольствіемъ.

— Ничево-тоньки! протянула Глаша няней изобрѣтенное словечко, — мнѣ только очень, очень весело.

— Не мнѣ! закричалъ съ гнѣвомъ Сережа.

— Не мнѣ, — робко сказала, едва переводя духъ Танюша.

Кучеръ, не безъ усилій осадившій тройку, остановилъ ее.

Сережа подсадилъ сестру и самъ влѣзъ въ сани.

— Ты могла сломать себѣ ногу, говорила Танюша, — а онъ Сережа то, когда бросился за тобою, навѣрняка могъ сломать и обѣ ноги.

— Но не сломалъ, — возразила Глаша. — Волка бояться въ лѣсъ не ходить! Однако, наши далеко впереди и ничего не видѣли. Сережа, не говори папа.

— Если не спроситъ, не скажу, — отвѣчалъ онъ съ неудовольствіемъ.

— А если спроситъ, промолчи; не говори, что я сидѣла на спинкѣ саней. Слышишь?

— Конечно, слышу, не оглохъ, — отвѣчалъ онъ ей рѣзко; — всегда такъ напроказитъ, а потомъ: не говори. Промолчать — промолчу, а если узнаютъ помимо меня всю правду, — лгать не стану.

— Никита! обратилась Глаша къ кучеру, — и ты молчи, никому ни слова.

— Какъ прикажете, барышня. Намъ зачѣмъ говорить, — не наше дѣло, развѣ сами, его превосходительство…

— Папа ничего не видѣлъ, они далеко впереди, только ты самъ не болтай.

— Оно точно…

— Не будешь болтать, я тебѣ къ празднику красную кумачевую рубашку подарю.

— Какъ тебѣ не стыдно, — сказалъ Сережа по-французски (онъ былъ весь красный отъ негодованія), ты просишь кучера скрыть отъ отца, что случилось. Закупаешь его. Это низко!

— Надоѣло до смерти мораль твою слушать, несносно.

— Низко, да, низко. Таня скажи, низко! Восклицалъ Сережа.

— Грѣшно, — сказала Танюша серіозно.

— Грѣхъ-то гдѣ же? — спросила Глаша, смѣясь принужденно; въ сущности ей становилось стыдно.

— Конечно грѣхъ, — продолжала Танюша серіозно, даже печально, — ты слугу отца учишь скрыть правду и еще подкупаешь его. Если бы адмиралъ спросилъ его, онъ бы пожалуй, желая получить кумачевую рубашку, солгалъ. Вотъ на тебѣ и скажется слово Спасителя: „горе тому, кто, соблазнитъ одного изъ малыхъ сихъ“. Ну, развѣ не грѣхъ? большой грѣхъ! Я какъ раздумаю, то мнѣ за тебя страшно, Глашенька.

Глаша примолкла, но вдругъ встряхнула головой и сказала бойко:

— А ужъ ты больно много набралась премудрости. Сейчасъ видно, что дочь священника. Грѣхъ! Грѣхъ! И святое писаніе приводитъ и все это по поводу красной рубашки!

— Брось ее, Танюша, — сказалъ Сережа съ негодованіемъ, — ты видишь, она понять не хочетъ, что ты ее увѣщеваешь, не за обѣщаніе красной рубашки, а за утайку правды.

— Нѣтъ, Сережа, она поняла и хочетъ понять. Я Глашеньку знаю, она своевольная и строптивая, но повѣрь мнѣ, въ глубинѣ души, хорошая. Только все это хорошее въ себѣ затерла. Она не любитъ англичанку и часто дѣлаетъ ей все на смѣхъ, не обращая вниманія на то, вредитъ себѣ самой. Глаша любитъ всѣхъ васъ, но не называетъ этого изъ какого-то ложнаго стыда и глупой удали. Не такъ ли, Глаша?

— Не такъ, — сказала Глаша отрывисто; — но вотъ мы прiѣхали, и я очень рада. Сережа задорливъ и заносчивъ, а ты скучна, мила, и охоча до проповѣдей. Ты знаешь, кто говоритъ охоча?

— Конечно, знаю. Няня!

— Ну вотъ.

Сани остановились передъ крыльцомъ. Глаша выпрыгнула изъ нихъ, какъ молодой, необузданный дрессировкой, щепокъ, и понеслась вверхъ по комнатамъ. Она втайнѣ боялась какого-нибудь вопроса, отъ котораго обнаружилась бы ея шаловливая продѣлка; но ничего такого не случилось. Въ тотъ же вечеръ она съ особеннымъ рвеніемъ подшучивала надъ Таней за ея примѣрное добронравіе и великіе таланты для поученій. Вѣра, несмотря на свою всегдашнюю неподвижность, отличалась любопытствомъ; почуявъ тайну, она принялась разузнавать ее, но такъ неискусно и неловко, что ничего не узнала. Сережа, недовольный и досадовавшій, хранилъ угрюмое молчаніе, а Ваня, всегда примиряющій, угадавъ, что Сережа о чемъ-то умалчиваетъ, затѣялъ игру въ любопытные, которую особенно любили сестры; Глаша вносила въ нее свой задоръ и свою страстность, а Вѣра, благодаря своему любопытству, всегда оставалась съ огромной передъ собою колодой картъ. Въ этотъ вечеръ игра шла до того оживленная, что, къ великой радости дѣтей, Серафима Павловна, руководимая Ваней, приняла въ ней участіе и втянула въ нее своего мужа.

Однообразная жизнь имѣетъ то свойство, что день кажется длиненъ и тянется безъ конца, въ особенности если часы для различныхъ занятій заранѣе не назначены, зато недѣли и мѣсяцы, летятъ, какъ птички. Въ будни дѣти, занятыя уроками и чтеніемъ, не имѣли времени жаловаться на скуку: занятымъ скучать некогда, и время для нихъ уходило быстро и незамѣтно, но зато въ праздники Боръ-Раменскіе особенно тосковали по отсутствующимъ друзьямъ.