Сережа Боръ-Раменскiй - [31]

— А чтò изъ-за того пользы?

— Конечно, никакой, но душу отведешь! Когда я подумаю, какая безхарактерная наша мать, меня зло беретъ. Мало того, что она тотчасъ уступила отцу, она еще объявляетъ: „Мы рѣшили!“ Знаю, кто рѣшаетъ. Я, съ самаго начала, когда рѣчь зашла о переѣздѣ, не вѣрила ничему. Папа нe любитъ города, а чего онъ не любитъ, того во вѣки вѣковъ не сдѣлаетъ, хоть лопни, какъ говоритъ няня.

— Не изящно, — протянула Вѣра.

— Зато выразительно, — сказала смѣясь Глаша.

— Слишкомъ, — возразила Вѣра. — А я вѣрила въ нашъ переѣздъ въ Москву, потому что самъ папа говорилъ, что братьямъ скоро пора вступать въ университетъ. Онъ никогда не говоритъ, чего не думаетъ.

— И не всегда говоритъ то, что думаетъ. Онъ о многомъ умалчиваетъ.

— А знаешь ли, что я думаю, Глаша? сказала Вѣра оживляясь.

— Что?

— Что ты никого не любишь. Одну себя ты любишь, право!

— Что жъ? Оно не вредно; французская поговорка гласитъ: la charité bien ordonnée commence par soi-même. A пословицы и поговорки — народная мудрость.

— Или низменность толпы, — отвѣтила вошедшая незамѣтно въ комнату Сарра Филипповна. — Толпа, исключая случаевъ возбужденія и подъема народнаго духа, при какомъ-либо бѣдствіи или великомъ историческомъ событіи, есть стадо, и въ ней преобладаютъ инстинкты стадные.

— Ну, пошла резонерствовать, слова молвить нельзя попросту — ту же минуту мораль и благочестивыя разсужденія! Тоска какая! Вотъ такъ-то цѣлую зиму и протянешь, — ворчала Глаша.

— Что вы говорите? спросила англичанка, — ворчать въ полголоса невѣжливо. Развѣ воспитанныя дѣвицы себѣ это дозволяютъ?

— Она говоритъ, что скучаетъ, — сказала Вѣра примирительно.

— Кто сидитъ сложа руки, тотъ всегда скучаетъ, — сказала англичанка. — Пусть займется, распредѣлитъ свой день — скукѣ мѣста не будетъ.

— Этотъ методизмъ русскому нраву несвойственъ, — сказала Глаша досадливо, — это говоритъ и Степанъ Михайловичъ; наша натура шире, и узкія рамки намъ не годятся!

— Я нахожу, что Степанъ Михайловичъ не долженъ бы былъ сбивать васъ съ толку. Онъ говоритъ это въ иномъ смыслѣ, желая доказать, что вы, русскіе, одарены больше, чѣмъ другія націи Европы. Вы слишкомъ молоды, чтобы пускаться въ такія серіозныя пренія. Гораздо было бы лучше, если бы послѣ уроковъ вы занялись рукодѣльемъ.

— Надъ пяльцами корпѣть и изображать изъ себя послушную и прилежную Катеньку или Машеньку изъ пошлой дѣтской книжки — мнѣ противно. Подумаешь, у меня мало занятій. Я намедни сосчитала, что я сижу пять часовъ въ классѣ, да часа три-четыре повтореній и приготовленій. Высчитавъ завтракъ, обѣдъ, чай утренній и вечерній — что же мнѣ останется времени для себя самой?

— Да на что оно тебѣ нужно, — сказала Вѣра, улыбаясь; — вотъ ужъ добрыхъ полчаса ты сидишь, ничего не дѣлая, около меня, и надоѣдаешь мнѣ своимъ ропотомъ. Ты и себѣ и мнѣ въ тягость, право такъ.

— Можетъ-быть; теперь, — сказала Глаша съ особымъ удареніемъ на слово: — теперь, но не вѣкъ же я буду жить такъ. Черезъ четыре года мнѣ минетъ семнадцать лѣтъ, я буду выѣзжать, веселиться, ѣздить въ театры, въ собранія, на балы, буду рядиться, какъ мнѣ при моемъ имени, богатствѣ и видномъ положеніи отца прилично. Я жду этого времени, а пока тяну лямку зубренія и скучаю до тошноты. Я живу въ надеждѣ будущихъ благъ. — И она засмѣялась безъ веселости.

Раздался звонъ колокола.

— Къ обѣду, — сказала Вѣра, заботливо и методично убирая работу.

— Вѣра, какъ всегда уже одѣта, а вы, Agla, ни на что не похожи. Идите скорѣе, пригладьте волосы. Они такъ же непослушны, какъ вы сами, и надѣньте другое платье къ обѣду: это все измято.

— У насъ гостей нѣтъ, для кого я буду одѣваться? сказала Глаша.

— Для самихъ себя, для порядочности и порядка, изъ уваженія къ родителямъ, — сказала англичанка.’

Глаша улыбнулась и, говоря въ полголоса: „завели машину!“ ушла въ свою комнату.

— Ну, Лиза, — сказала она своей горничной, — давай одѣваться, или какъ говоритъ Сарра Филипповна, мѣнять туалетъ. Туалетъ! Это для ситцеваго-то платья! Иду, иду! крикнула она черезъ минуту, услышавъ шаги и голосъ англичанки, и побѣжала легко и быстро, какъ будто не ворчала назадъ тому нѣсколько минутъ.

— Ну, барышня! сказала Лиза смѣясь: — строптива, мудрена, а умна и ловка, куда ловка. Будетъ бѣдовая.

Дни тянулись. Настала осень ненастная и холодная. Ракитины писали часто Зинаида Львовна къ Серафимѣ Павловнѣ, а Соня ко всѣмъ вмѣстѣ, но къ Ванѣ, кромѣ того, писала особенно. Сережа молчалъ, не просилъ у Вани прочитать письма Сони, но всѣмъ было очевидно, что онъ Ванѣ завидовалъ. Ваня же, прочитавъ письмо Сони, спѣшилъ къ Сережѣ, отдавалъ ему его и послѣ того долго оба брата говорили о новой жизни Сони въ Москвѣ и о всѣхъ удовольствіяхъ, которыми она такъ восхищалась. Сережа печалился, что Соня, разлученная съ нимъ и его семействомъ, нашла новыхъ друзей, завязала новыя отношенія и узнала удовольствія городской жизни; Ваня радовался за Соню, а Глаша волновалась почти до слёзъ, читая описанія вечеринокъ у знакомыхъ и представленій, на которыя весьма часто увозилъ Соню отецъ, иногда противъ желанія матери. Адмиралъ, желая доставить удовольствіе дѣтямъ и развлечь жену, устроилъ катанья въ саняхъ, тройками и приказалъ выстроить большую гору, „въ два этажа“, какъ говорила Глаша съ восторгомъ. Дѣло состояло въ томъ, что, скатившись съ большой построенной горы, санки и лубки вихремъ влетали въ садъ, и оттуда по склону уже натуральной горы мчались къ рѣкѣ. Разбѣгъ ихъ былъ такъ стремителенъ, и силенъ, что ихъ выбрасывало на другой довольно крутой берегъ рѣки. Глаша страстно любила эту забаву и забывала, предаваясь ей, скуку, испытываемую ею въ длинные вечера, когда вся семья, собравшись вокругъ стола, слушала чтеніе; читалъ самъ адмиралъ или Степанъ Михайловичъ, а иногда и англичанка. Накатавшись до усталости, Глаша обыкновенно дремала во время чтеній и говорила: „d’une pierre deux coups! Навеселилась и набѣгалась на горѣ и задремала вечеромъ при тоскливомъ чтеніи“. Терпѣть не могла Глаша чтенія вслухъ, при свѣтѣ лампы и при сидящихъ около круглаго стола всѣхъ домашнихъ!