Сережа Боръ-Раменскiй - [3]

— Онъ не приходилъ ко мнѣ, — сказалъ Ваня задумчиво.

— Ну, гляди, придетъ. Такъ я потому…

— Спасибо. Мнѣ не нужно денегъ теперь.

Ваня, несмотря на крайнюю доброту, былъ необычайно смѣтливъ и уменъ; онъ зналъ, что Софроша себѣ на умѣ, и набивается съ своимъ двугривеннымъ въ надеждѣ получить четвертакъ.

Меньшая всѣхъ Глаша Боръ-Раменская была, какъ и Ваня, золотоволосая, но золото курчавыхъ волосъ Вани на ея головѣ превратилось въ золотое руно, сказать попросту, Глаша была совсѣмъ рыжая. Съ этимъ цвѣтомъ волосъ сама Глаша никогда не могла помириться, тѣмъ больше, что съ ранняго дѣтства слышала восклицанія въ родѣ укора: „Боже мой, — говорила Серафима Павловна, складывая руки, — рыжая, совсѣмъ рыжая! У Вани на головкѣ золото, а у ней на ея головищѣ, — потому что у ней не голова, а цѣлое воронье гнѣздо, — жесткіе кудри изъ красныхъ волоконъ. Бываетъ же бѣда этакая!“ И Серафима Павловна вздыхала.

— И въ кого эта барышня уродилась, — говорила няня, качая головою: — у Вѣры Антоновны и Сереженьки волосы — рожь спѣлая, шелкъ серебристый; у Ванечки — золото самородное, а Глаша красна волосами, какъ звѣрокъ какой!

— Рыжая Глашка! закричалъ однажды въ припадкѣ гнѣва, поссорившись за неправильный ходъ въ крокетѣ, Сережа, и этимъ восклицаніемъ переполнилъ чашу досады Глаши. Она озлилась и вцѣпилась въ брата, за что была немедленно уведена наверхъ и оставлена безъ полдника.

Съ этихъ поръ восклицаніе: „злая Глашка! рыжая Глашка!“ выводили ее изъ себя и были строго запрещены дѣтямъ; а все же случалось, что при ссорахъ кто-нибудь шепталъ себѣ подъ носъ эти запрещенныя восклицанія, и Глаша сердилась и, случалось, плакала отъ гнѣва.

И однако, несмотря на свои рыжіе волосы, не дурна была Глаша; ослѣпительный цвѣтъ ея лица, черные, огненные глаза, живость рѣчей, быстрота движеній, неожиданныя и оригинальныя выходки, крупная голова, но выразительныя, хотя и не тонкія, черты лица составляли нѣчто, если не привлекательное, то крайне оригинальное и совсѣмъ необыкновенное. Самый большой ея недостатокъ состоялъ въ несоразмѣрной съ туловищемъ и ростомъ головѣ, но этотъ недостатокъ — по словамъ Серафимы Павловны, большого знатока въ женской красотѣ — долженъ былъ исчезнуть съ годами.

— Глашѣ только 12 лѣтъ; она — въ ту пору, когда всѣ дѣти, особенно дѣвочки, дурнѣютъ. Вырастетъ, увидите, выправится, — говорила Серафима Павловна своей первой горничной, барской барынѣ, Марѳѣ Терентьевнѣ и нянѣ Дарьѣ Дмитріевнѣ; — а что она рыжа — такъ рыжа, скрыть этой бѣды не могу, да зато и бѣла, какъ воскъ или мраморъ. Голова покажется меньше, когда она вырастетъ.

— Сама вырастетъ, такъ и голова ея вырастетъ, — сказала Вѣра.

— Много ты понимаешь, — возразила няня: — голова почитай, что не растетъ.

— Конечно, сравнительно не растетъ, — сказала Серафима Павловна.

— Вѣра рада меня обидѣть, — прошептала Глаша изъ угла.

— И не думала, — возразила Вѣра, равнодушно протягивая слова свои.

— Удивительное дѣло, — сказала Серафима Павловна, — братья дружны, воркуютъ какъ голуби, отъ роду они не повздорили, а вотъ сестры ладно слова не молвятъ.

— Да ужъ и то сказать, — произнесла Марѳа Терентьевна внушительно, — надо умудриться, чтобы съ Иваномъ Антоновичемъ поспорить. Ангелъ какъ есть; не человѣкъ и не дитя, а Божій ангелъ.

— Тьфу! Типунъ тебѣ на языкъ! — заговорила няня, испугавшись чего-то. Няня была суевѣрна до-нельзя.

— И я не люблю, когда Ваню называютъ ангеломъ: мнѣ какъ-то страшно. Но я съ вами тутъ заговорилась, а мнѣ пора окончить туалетъ и итти въ залу. Навѣрно Antoine давно ждетъ меня.

Въ большой залѣ села Знаменскаго, домъ котораго отличался богатырской постройкой прошлаго столѣтія, былъ накрытъ чайный столъ. Бѣлая, какъ снѣгъ, съ роскошными узорами, скатерть, цвѣты въ богемскихъ розовыхъ вазахъ, серебряный самоваръ и щегольской сервизъ, кофейникъ изящной работы — свидѣтельствовали о роскоши дома. Сарра Филипповна, англичанка, бѣлобрысая, съ длинными зубами, безобразная лицомъ, добродушная и привязанная къ дому, какъ родная, сидѣла за самоваромъ, ожидая хозяевъ. По издавна заведенному порядку вся семья пила чай вмѣстѣ въ девять часовъ; въ ожиданіи отца и матери сходились въ просторную залу дѣти и живущіе и бродили вдоль нея, ожидая хозяевъ. Тутъ были: учитель нѣмецъ, очень солидный, очень неуклюжій и очень аккуратный, но сухой, какъ старый сухарь, одѣтый тщательно, безъ пылинки и безъ складочки на туго-накрахмаленной рубашкѣ; рядомъ съ нимъ, громко разговаривая и неистово махая руками, ходилъ небрежно одѣтый, хотя и въ новое платье, русскій учитель, Степанъ Михайловичъ Казанскій. Волосы его, курчавые, жесткіе, безъ глянца, не поддавались щеткѣ и гребню, и хохлатая голова его вотъ уже семь лѣтъ приводила въ отчаяніе Серафиму Павловну. Напрасно старалась она воспитать Казанскаго; его добродушію, такъ же какъ и его дикости, не было границъ. Онъ былъ столь же добръ, какъ нелѣпъ, столь же грубъ въ словахъ и пріемахъ, сколько нѣженъ сердцемъ, столь же скоръ, сколько постояненъ въ своихъ чувствахъ. Адмирала онъ уважалъ до идолопоклоненія, Серафиму Павловну боготворилъ, о дѣтяхъ и говорить нечего. Онъ вступилъ въ домъ, когда Сережѣ минуло восемь лѣтъ и училъ всѣхъ ихъ и русскому языку, которымъ владѣлъ въ совершенствѣ, и исторіи, и географіи, а мальчиковъ латинскому и греческому языкамъ. Онъ былъ кандидатъ Моск. Университета филологическаго факультета и кандидатъ, извѣстный всѣмъ товарищамъ за трудолюбиваго и несомнѣнно ученаго человѣка. Наука, послѣ семьи Боръ-Раменскихъ, была ему дороже всего на свѣтѣ, и онъ проводилъ свободное время за чтеніемъ классиковъ, которыхъ начитаться не могъ. Ожидая хозяевъ, онъ жарко спорилъ съ Ѳедоромъ Ѳедоровичемъ Штейномъ и доказывалъ ому превосходство славянской расы. Нѣмецъ слушалъ его, улыбаясь скептически, но спокойно, какъ слушаютъ люди пожилые пустую болтовню мальчишки.