Сережа Боръ-Раменскiй - [27]

— Какъ это огорчитъ мою жену и дочь. Онѣ обѣ такъ привязаны къ семьѣ вашей.

— Что дѣлать, — сказалъ адмиралъ не безъ легкаго оттѣнка грусти, — не такъ живи, какъ хочется, а какъ Богъ велитъ. Дѣла мои въ послѣднее время поразстроились.

— Заглазно управлять фабрикой нельзя, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ серіозно. — Это разореніе.

— Совершенно справедливо, и я долго не соглашался, но имѣлъ слабость уступить доводамъ управляющаго, и затянулся. Характера нехватило, и я плачу за это дорогой цѣной.

— Что вы хотите сказать! воскликнулъ Ракитинъ съ безпокойствомъ.

— Ничего особеннаго; я уже нашелъ нужныя для уплаты деньги, онѣ въ срокъ будутъ высланы въ банкъ, и все это въ порядкѣ, но мнѣ приходится отказать женѣ въ ея желаніи, весьма понятномъ и разумномъ, переѣхать въ городъ для взрослыхъ дѣтей; не купи я этой злосчастной фабрики, я бы могъ справиться съ неурожайными годами и, быть можетъ, жить въ Москвѣ… А теперь приходится остаться въ деревнѣ.

— Но вы любите деревенскую жизнь, — сказалъ Ракитинъ, въ видѣ утѣшенія.

— Я-то люблю, но жена и дочери стремятся въ Москву, и мнѣ прискорбно отказать имъ. Дочери молоды — веселиться хотятъ.

— Однако нельзя ли это устроить? сказалъ добродушно Сидоръ Осиповичъ. — Не надо думать о мебеляхъ изъ штофа съ фіалками и розами, это конечно (Ракитинъ улыбнулся, а адмиралъ нахмурился), но если переѣхать въ Москву безъ затѣй и прожить тамъ мѣсяцевъ пять-шесть, то вѣдь это можно. Я съ удовольствіемъ могу предложить вамъ въ займы тысячъ семь или восемь, пожалуй, даже десять.

— Добрый вы человѣкъ, — сказалъ адмиралъ, — и пріятель безцѣнный. Сердечно благодарю васъ за доброе слово и доброе намѣреніе. Спасибо, душевное спасибо!

— Берите, ваше превосходительство, берите безъ сомнѣнія. Мнѣ такая сумма счета не составитъ.

— Вѣрю, но для меня это счетъ, и большой.

— Отдадите, когда сможете. Я требовать не буду.

Онъ добродушно засмѣялся.

— Нѣтъ, это не въ моихъ обычаяхъ. Когда я беру взаймы, я знаю, когда отдать могу, а если не знаю, то не беру. И беру я взаймы на дѣло, а не на прихоти.

— Да вѣдь это не для васъ, а для дѣтокъ, для супруги.

— Благодарю, благодарю васъ за предложеніе и добрую настойчивость, но не возьму. Я своему слову рабъ, вы это знаете.

— Какъ не знать, знаю, но сожалѣю, что вы не хотите одолжить меня, — сказалъ Ракитинъ искренно.

— Зиночка, — сказалъ вечеромъ Ракитинъ женѣ, оставшись съ нею наединѣ, — ты знаешь или нѣтъ, что Боръ-Раменскіе не ѣдутъ въ Москву, остаются на всю зиму въ деревнѣ?

— Не знала, но догадалась вчера: когда Серафима Павловна занеслась съ своими лошадьми и необыкновенною мебелью, адмиралъ глядѣлъ темною ночью. Вѣдь и она! На такія затѣи надо десятки тысячъ!

— А у него въ карманѣ грошъ, да и тотъ не хорошъ, — сказалъ разсмѣявшись Ракитинъ.

Зинаида Львовна при громкомъ смѣхѣ мужа какъ-то съежилась, точно ее ножомъ по сердцу ударили, и она, какъ адмиралъ, глядѣла темнѣе ночи. Мужъ замѣтилъ это.

— Зина, что ты? Чѣмъ обидѣлась? Недотрога ты, право.

— Не люблю, — сказала она мягко, — когда ты смѣешься надъ хорошими людьми, потому что у нихъ денегъ нѣтъ. Ты, будто, кичишься своими деньгами, а ужъ что этого ниже? Деньгами кичиться!

— Я не кичусь, а доволенъ. Я самъ свои деньги честно заработалъ, чужихъ денегъ не бралъ и никого не обидѣлъ. Смѣяться надъ сосѣдями я и не думалъ, это ты измыслила — ты подозрительна и недотрога. Напротивъ, я о нихъ соболѣзную, и мнѣ прискорбно, что адмиралъ влѣзъ въ долги. Сдается мнѣ, что его нѣмецъ управляющій большой руки воръ, но адмиралъ ему безусловно вѣритъ.

— Но вѣдь состояніе его большое.

— Не маленькое, но когда заведутся долги, да фабрики, купленныя въ долгъ, да залоги въ банки, да перезалоги въ частныя руки, стоитъ только начать, состояніе таетъ, какъ снѣгъ отъ солнца.

— Развѣ у нихъ все заложено?

— Все и перезаложено, однако онъ человѣкъ умный и не безъ практическаго смысла — выберется. Не изъ такихъ тисковъ вылѣзали люди.

— Дай Богъ, — сказала Зинаида Львовна.

* * *

Несколько дней адмиралъ ходилъ задумчивый и молчаливый; не знавшiе его коротко рѣшили бы, что онъ не въ духѣ; но всѣ близко къ нему стоявшiе знали, что онъ отроду не бывалъ не в духѣ. Ему случалось, как и всякому, быть озабоченным, печальнымъ, но никогда не случалось дуться и капризно относиться къ чему-нибудь или кому-нибудъ.

Однажды вмѣсто того, чтобы итти по хозяйству, онъ отправился въ кабинетъ жены. Она, одѣтая, какъ бабочка весною, нарядная и веселая, встала ему навстрѣчу и сказала:

— Вотъ это мило! Вотъ это любезно! Ты пришелъ посидѣть со мною, спасибо.

Она сѣла на диванъ, онъ сѣлъ подлѣ нея и обнялъ ее.

— Фимочка, — сказалъ онъ, — если ты меня любишь, другъ мой, обѣщай мнѣ выслушать спокойно, что я тебѣ скажу, не сердиться, не печалиться.

— Что это? Предисловіе! Je vous fais mon compliment! Поздравляю! Навѣрно что-нибудь непріятное.

Лицо ея выразило испугъ и неудовольствіе.

— Да, не совсѣмъ пріятное для тебя, не для меня, — сказалъ онъ.

— Боже мой! Чтò такое? Говори, говори скорѣе! Не получилъ ли ты письмо изъ Костромы, отъ сестры! Поленька! Не больна ли она?

— Сестры твои здоровы. Все и въ семьѣ и въ домѣ благополучно, не пугайся; но моя непріятная вѣсть касается одной тебя.