Сережа Боръ-Раменскiй - [18]

— Ты никуда не поѣдешь, чтобы бѣды не надѣлать, — сказала она сыну.

— Да и бѣды-то нѣтъ, — отвѣчалъ онъ съ досадой и развязно.

— Не смѣй такъ говорить со мною. Я хочу знать, какъ это случилось. Разсказывай.

— Да и разсказывать нечего, — сказалъ Анатоль съ досадой, — изъ мухи слона сдѣлали; Глаша и Ваня цѣлы; она щеку ссадила, а онъ руку зашибъ — вотъ и все. Бѣда не велика.

— Но какъ Глаша попала къ тебѣ въ телѣгу? Какъ ты осмѣлился безъ позволенія взять ее съ собою, приглашать ее?

— И не приглашалъ вовсе. Она сама вскочила въ телѣгу. Я звалъ Соню.

— Часъ отъ часу не легче! Непростительно: взять дѣвочку, мчать ее во весь опоръ и вывалить.

— Но вѣдь это случай! Всегда можетъ случиться…

— Нѣтъ, не можетъ. Когда везутъ сестру или знакомую дѣвушку, то ее должно оберегать; но тебѣ всегда море по колѣно, ты ни о чемъ не думаешь и не заботишься. Избаловался ты безъ мѣры, вотъ и теперь бѣдъ надѣлалъ. Что же адмиралъ?

— Да ничего, — сказалъ Анатоль: — когда при свѣтѣ фонаря онъ увидѣлъ, что никто серіозно не ушибся, что нѣтъ ни перелома ни вывиха, то не сказалъ ни слова, взялъ Глашу и Ваню и уѣхалъ.

Въ эту минуту Сидоръ Осиповичъ и Андрей Алексѣевичъ вошли въ комнату, оканчивая жаркій споръ; оба были не въ духѣ. Увидя ихъ, Зинаида Львовна сказала:

— Пойдемъ къ Боръ-Раменскимъ узнать о Глашѣ и въ особенности о Серафимѣ Павловнѣ; она навѣрно перепугалась и не заболѣла ли отъ испуга?

— Да, неосторожно, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ сыну съ упрекомъ и прибавилъ, обращаясь къ женѣ: — съ чего заболѣть? Бѣда небольшая, что дѣвочка оцарапала щеку, а мальчикъ зашибъ руку. Вываливаются и изъ каретъ, подъ экипажами мосты проваливаются — и все сходитъ съ рукъ благополучно. Но все-таки, Анатоль, я скажу: нехорошо, неосторожно.

— Да что жъ, папа, — сказалъ Анатолій развязно, — я вѣдь не нарочно…

— Еще бы нарочно, — сурово прервалъ его Андрей Алексѣевичъ, — за нарочно вашего брата учатъ.

— Правда, что учатъ, — сказалъ построже Сидоръ Осиповичъ. — Ну, жена, пойдемъ къ сосѣдямъ, извинимся за нашего молодца; у нихъ, вѣрно, переполохъ. Приходи и ты за нами, — прибавилъ онъ, обращаясь къ сыну: — ты обязанъ извиниться.

Они пошли черезъ садъ къ рѣкѣ, вдвоемъ.

— Другъ мой, — сказала Зинаида Львовна мужу, — ты много далъ воли Анатолію, ты, право, поощряешь его въ его своеволіи. Развѣ ты находишь, что это хорошо? Онъ никого не слушается, сдѣлался какой-то сорви-голова.

— Онъ мальчикъ, — возразилъ Ракитинъ.

— Тѣмъ хуже! Онъ и такъ склоненъ къ удальству и всякаго рода излишествамъ.

— Удальство-то я въ немъ и люблю. Я самъ былъ такой.

— Ты трудился; ты въ его лѣта умѣлъ уже зарабатывать деньги, былъ въ состояніи помогать отцу и матери, а онъ умѣетъ только деньги сорить, — великая разница. Ты о другихъ думалъ, а онъ думаетъ объ одномъ себѣ и о своемъ удовольствіи. Великая разница.

— Онъ молодецъ, отважный, храбрый.

— Отвага и храбрость — качества достойныя похвалы въ серіозныхъ случаяхъ жизни, при исполненіи долга; но въ пустякахъ отвага часто только безразсудство и своеволіе. Развѣ люди, которые ведутъ безалаберную и непутную жизнь, не начинали съ удальства, которое ни для чего не пригодно?

— Это женское разсужденіе.

— То же самое, что я, говоритъ и Андрей Алексѣевичъ, онъ не одобриваетъ поведенія и наклонностей Анатоля; а онъ человѣкъ опытный и почтенный.

— Знаю, знаю; я и съ нимъ спорилъ, и стою на своемъ. Я люблю молодечество. Притомъ же вы оба, онъ съ своимъ педантствомъ, а ты по-женски — судите Анатолія слишкомъ строго и любите его меньше другихъ дѣтей.

Она вздохнула.

— Какъ бы тебѣ не пожалѣть позднѣе, — сказала она, — что ты не послушалъ совѣтовъ друга и жены. Слишкомъ много далъ ты воли старшему сыну.

— Онъ уменъ, ему воля не повредитъ. Позднѣе управитъ собою; съ лѣтами разумъ придетъ.

— Да, тотъ, кто въ дѣтствѣ и юности выучился повиноваться, будетъ знать управлять собою и другими, — сказала Зинаида Львовна и замолчала. Молчалъ и мужъ ея.

А въ залѣ Боръ-Раменскихъ всѣ, въ полномъ составѣ, сидѣли за чайнымъ столомъ, исключая адмпрала. Всѣ были смущены и молчали. Одна Серафима Павловна, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, съ чайной ложкой въ рукѣ, мѣшала въ чайной чашкѣ чай, и ложка эта дрожала въ ея дрожавшей рукѣ. Она говорила скоро и горячо:

— И на что это похоже, ночью, одна въ телѣгѣ, съ мальчишками, теперь изуродована, лицо въ крови! Боже мой! Развѣ это прилично! Развѣ это возможно! И какъ возможно было допустить эту безумную прогулку? я удивляюсь, какъ это не досмотрѣли. И вы, miss Dick, хороши, нечего сказать.

Англичанка взглянула съ изумленіемъ и отвѣчала тихо и сдержанно:

— Я совсѣмъ не виновата; припомните, что вы сами приказали мнѣ сѣсть въ коляску съ г-жой Ракитиной, и сказали, что дѣти и нянька дойдутъ пѣшкомъ и не нуждаются во мнѣ.

— Ну да, у васъ найдется оправданіе; а вы, Степанъ Михайловичъ, я такъ на васъ надѣялась, я вамъ такъ довѣряла, и вы меня обманули.

Онъ вспыхнулъ, но тотчасъ подавилъ въ себѣ досаду и сказалъ вѣжливо, примирительно:

— Дѣти шли пѣшкомъ, могъ ли я предвидѣть?

— Предвидѣть! Предвидѣть! Въ томъ-то и дѣло, что надо все предвидѣть. А какъ вы, старшіе, Вѣра, Сережа, ужъ не маленькіе, слава Богу, не только не удержали меньшихъ, а сами поскакали за ними! Я вижу, что я ни на кого не могу положиться. Господи! страшно подумать, что могло бы случиться! Ужасъ беретъ при одной мысли! Сергѣй, какъ ты могъ? Какъ ты смѣлъ?