Сережа Боръ-Раменскiй - [16]

— Правду истинную говорить изволите, — сказалъ Андрей Алексѣевичъ, глядя на Зинаиду Львовну съ ласковой благодарностью. — Сидоръ Осиповичъ умѣетъ трудиться, умѣетъ собирать, умѣетъ отдавать съ любовью и самъ не вѣдаетъ цѣны себѣ.

— Если онъ не вѣдаетъ, такъ я знаю, и желала бы, чтобы дѣти его знали и не относились легко къ тому, чтò онъ для нихъ дѣлаетъ и дѣлалъ, и оцѣнили бы его и какъ человѣка и какъ заботливаго, любящаго отца.

— Мама, я знаю, — сказала Соня тихо, цѣлуя руку матери.

Сидоръ Осиповичъ слышалъ и видѣлъ; онъ схватилъ дочь на руки, поднялъ ее, какъ перышко, посадилъ на свое широкое плечо и помчался съ ней по полянѣ, говоря ей шопотомъ: „Скачи милая, я твой работникъ. Ходи не по землѣ, а мчись по поднебесью, какъ пташка вольная. Что захочешь, то я и дамъ тебѣ, что я заработалъ, то твое!“

Она обняла его шею, прильнула къ его головѣ своими нѣжными губками. Онъ принесъ ее и, опустивъ ее на колѣни матери, сказалъ съ едва слышнымъ дрожаніемъ голоса:

— Спасибо, Зина, за слова твои и за дѣтей нашихъ.

Онъ рѣдко называлъ ее Зиною, придерживаясь обычая своего класса звать жену по имени и отчеству, но зналъ, что она любила, когда онъ называлъ ее Зиною, какъ звали ее и отецъ и сестры ея. Она взглянула на него добрымъ взглядомъ и сказала вполголоса:

— Сердце твое мнѣ давно вѣдомо. Но скоро два часа, — прибавила она громко, — пора домой.

— Давно пора, — сказала утомленная Серафима Павловна. — Я поѣду опять съ Antoine, а дѣти попрежнему пѣшкомъ.

— Все, какъ прикажете, и будетъ благополучно и сохранно, генеральша наша дорогая! сказалъ Сидоръ Осиповичъ, находившійся въ самомъ веселомъ настроеніи. Адмиралъ, сидѣвшій до тѣхъ поръ въ спокойномъ наслажденіи природы, тоже поднялся.

— Прекрасный провели мы вечеръ, милые сосѣди, — сказалъ онъ; — очень вамъ благодаренъ. А теперь всѣмъ пора по домамъ. Дѣти, въ путь!

Все засуетилось, всѣ встали; мальчики бросились ловить лошадей и помогать кучерамъ запрягать ихъ; прислуга прибирала и укладывала посуду. Костеръ догоралъ, угасая; на поляну набѣжала темь ночи и испугала Серафиму Павловну. Она встала поспѣшно.

— Гдѣ дѣти?

— Мы здѣсь, — отвѣтили дѣвочки.

— А мальчики? Ваня! Гдѣ Ваня?

— Будьте покойны, они помогаютъ кучерамъ запрягать лошадей, — сказалъ Андрей Алексѣевичъ.

— To-есть мѣшаютъ имъ запрягать лошадей! воскликнула смѣясь Глаша, и разсмѣшила всѣхъ.

— Бойкая барышня! воскликнулъ Сидоръ Осиповичъ.

— Бѣдовая, — сказалъ Степанъ Михайловичъ.

— Очень умная, — прибавила Зинаида Львовна.

Серафиму Павловну усадили въ таратайку, укутали ей ноги пледомъ; адмиралъ сѣлъ съ ней рядомъ; двое слугъ несли передъ ними зажженные фонари. Тихо тронулись они въ путь. За ними сѣла въ коляску Зинаида Львовна съ мужемъ и Саррой Филипповной.

— У насъ есть мѣсто. Степанъ Михайловичъ, пожалуйте къ намъ, садитесь, довеземъ, — сказалъ весело и привѣтливо Сидоръ Осиповичъ. — А вашъ нѣмецъ уже усѣлся съ Андреемъ Алексѣевичемъ.

— Это я ужъ видѣлъ, себя не забудетъ. А дѣти-то какъ же? Они одни.

— Да вѣдь они пѣшкомъ идутъ, и барышни съ ними, а за барышнями наша барская барыня, Прасковья Ивановна, а за ней цѣлая свита — горничныя. Чего жъ вы опасаетесь?

— Кажется, бояться нечего; впрочемъ, адмиралъ всегда отпускаетъ дѣтей кататься однихъ, а теперь они пѣшкомъ…

И съ этими словами Степанъ Михайловичъ влѣзъ въ коляску. Кучеръ тронулъ и пустилъ рысью. Она скрылась изъ глазъ всѣхъ въ теми лѣса.

Анатоль, находившійся въ возбужденномъ состояніи, не зналъ удержа. Онъ влѣзъ въ телѣгу и взялъ вожжи.

— Баринъ, — завопилъ одинъ изъ слугъ, — это телѣга подъ посуду и ковры.

— Молчи! закричалъ Анатоль. — Не твое дѣло.

— Да куда жъ мы все это уложимъ?

— Куда хочешь! Эй, ты! Егорка, садись!

Молодой конюхъ Егоръ прыгнулъ въ телѣгу и сѣлъ на передокъ. Анатолій хлестнулъ лошадь, она взвилась и поскакала по полянѣ по опушкѣ лѣса, и, описавъ кругъ, подъѣхала къ группѣ дѣтей и прислуги, которыя шли по полянѣ къ лѣсу.

— Садитесь! Садитесь! Кто хочетъ, — я лихо прокачу!

— Что вы это, Анатоль Сидоровичъ, съ ума что ли спятили? образуйтесь, въ эту-то темь. Воля ваша, я барышню не пущу, — сказала барская барыня Прасковья Ивановна.

— Садись, Соня! кричалъ Анатоль. — Садитесь, Глаша и Ѳомушка.

Прасковья Ивановна уцѣпилась за платье Сони, что, впрочемъ, было излишне, потому что Соня твердо помнила свое обѣщаніе, данное адмиралу, и не имѣла намѣренія ѣхать съ Анатолемъ.

— Я свою барышню не пущу, — вопила старая Прасковья Ивановна, — если съ ней что случится, баринъ меня поѣдомъ съѣстъ. Не пущу!

— Молчи, старая хрычовка! крикнулъ Анатолій: — не твое дѣло.

— Мнѣ, батюшка, мнѣ Софью Сидоровну довѣрили. Не ея это дѣло въ телѣгахъ скакать, не для того рождены онѣ!

— Въ самомъ дѣлѣ, —воскликнула Глаша со смѣхомъ, — она Ракитина, а вотъ я Боръ-Раменская! и съ этими словами взвилась — и мгновенно сидѣла рядомъ съ Анатоліемъ.

— Барыня! Барьшя! раздались восклицанія горничныхъ, — какъ бы бѣды не нажить!

Анатолій, не говоря ни слова, ударилъ по лошади, но Ваня сзади уцѣпился за задокъ телѣги и на ходу влѣзъ на нее и сѣлъ за Глашей.

— Ты это зачѣмъ? сказала ему Глаша съ пренебреженіемъ.