Серебряный остров - [34]

Летописи указывали, что сокровищам Отрара нет цены. Но едва город перестал существовать, все летописи умолкли. Куда же девались сокровища? Если бы их удалось припрятать в подземельях, как считают некоторые исследователи, думаю, хоть одна летопись обмолвилась бы об этом. Древние книги полны отзвуков… Значит, завоеватели захватили все. На восток, в сторону монгольских степей, двинулся по велению Повелителя таинственный караван…

И здесь, внучек, среднеазиатская легенда о сокровищах Отрара, подтвержденная раскопками, сливается с бурятской легендой о верблюдах Чингисхана. Давно смыло время верблюжьи следы на берегах Байкала, но зоркому глазу много ли надо, чтобы восстановить след? Древние книги полны отзвуков, и стоит нанести те отзвуки на карту…»

Дед не закончил свой рассказ — Цырен проснулся. Вскочил с постели и едва не закричал от радости. Спросонья показалось, будто ключ к новой тайне у него в руках. Но утром, рассудив здраво, понял, что в руках у него не ключ, а опять… лишь туманные намеки. Надо же было проснуться на самом интересном месте! О какой же карте говорил дед? Порывшись в памяти, Цырен припомнил, что дед действительно рассказывал ему, маленькому, про какой-то разграбленный город, но чужой непонятный Отрар выветрился из головы. И вот, оказалось, память сохранила все!

Приснись этот сон в иное время, наверное, Цырен остался бы спокоен. Или почти спокоен. Но сейчас, когда он не мог не думать ни о чем другом…

Удивительно, дед больше ни разу не обмолвился об Отраре. И вообще в этот момент все дела и привычки деда показались Цырену… странноватыми, что ли. Если у человека больные ноги, зачем носиться по тайге? Сидел бы себе дома, как другие старики. Значит, он ищет в тайге что-то такое, что позволяет за-быть про боль…

Что!?

Получалось — лекарственные травы и корни. С тех пор, как Цырен помнит себя, дед лишь этим и жил, об этом говорил — травы, травки, травушки. Сколько ни болел, ни одного настоящего аптечного лекарства не принял, только свои, самодельные. «Разве это лекарства? — бывало, размышлял вслух. Одно место лечат, другое калечат. Только бы хворость изгнать, да поскорей, поскорей. А надо не болезнь — человека лечить. Потому как болезнь, допустим, в брюхе сидит, а корни в голове гнездятся, Вот и помочь бы организму корни искоренить. А травки, даже если и не помогут, мимо пройдут, ничего не заденут. Зато попадешь в точку — вылечат без малейшего вреда для всего прочего организма».

Каждый день составлял дед все новые и новые смеси, по-разному готовил корни и травы, сушил, толок, настаивал, заваривал — и непременно испытывал на себе. Наверное, окажись эти травки хоть чуточку повреднее, давно бы не было старика на свете. Но то ли дикорастущие лекарства и правда лечат, то ли «мимо проходят» — ничего, дюжит дед. Да еще по тайге бегает. Хорошо, если только до Пыхтуна, как говорит, а если подальше?

С малых лет окружали Цырена связки душистых трав, пучки цветов, свертки кореньев. А сколько интересного рассказывал о них дед! «Это маралий корень. Марал, благородный пятнистый олень, выкапывает его копытами и ест, чтоб силушки и красоты набраться… А это медвежий, ищет его медведушко по весне, когда совсем отощает, кожа да кости. Изо всех сил ищет, потому как знает: не найдет — зубы выпадут, а без зубов медвежья жизнь гроша ломаного не стоит… Этот называется золотой — от сорока болезней помогает. Во время войны сколько раненых спасли мы этим корнем! Для госпиталя собирали, всю тайгу окрест обшарили. Тогда-то и уходил я вконец свои ноженьки».

Вместе с первыми словами «дом», «хлеб», «Байкал», «работа» Цырен услышал целую россыпь пахучих, терпких, сокровенных слов, которых дед знал сотни: «зверобой», «горицвет», «аир», «бессмертник», «пустырник», «тысячелистник», «пастушья сумка», «кошачья лапка», «заячья капуста», «вороний глаз», «верблюжий хвост»… И еще не понимая толком, что к чему, зачем людям эти невзрачные травки с такими красивыми, звучными именами, Цырен сопровождал деда по его таежным огородам, где росли «горицветы» и «маральи корни».

С восхода чуть не до вечера взбирались дед и внук на бесконечный Пыхтун, высоченную гору, одну из вершин хребта. Вот уж где напыхтишься, пока влезешь наверх. Дед отыскивал знакомую полянку, мерил ее шагами, выдергивал посторонние растения и твердил удовлетворенно: «Нет, не иссякнет на земле одолень-трава! Все болезни одолеет человек, если приникнет к земле, попросит ее: «Лечи!» — и к ее голосу прислушается».

Без тропы, густыми кедрачами спускались вниз, и оплывшие затесы на деревьях приводили их на горную болотину-мочажину. «Погляди, внучек, какая у меня тут деляна. Десять лет выхаживаю». И вдруг останавливался и начинал ворчать — кто-то вытоптал, изрыл, перекопал всю его деляну. «Ах они разбойники, ничего-то от них не упрячешь! Во что плантацию превратили, неучи лесные!» И тут же смеялся, рассматривая следы: «Все сюда повадились, и сохатый, и косуля, и медведь, и кабан. Вот сила! Уж точная, скажу тебе, примета, коли зверь деляну разоряет, не пустая травка».

В Динамитке, глубоком каменистом распадке, где выстрел из ружья гремит как взрыв и перекатывается от скалы к скале целую минуту, дед с особенной бережливостью выхаживал какие-то невзрачные кустики. Жарким летом поливал их водой, принесенной в туесе из неближнего ключа, на зиму укрывал листвой — и каждый раз пояснял: исчезают такие кустики, катастрофически исчезают, может, эти — последние на всей огромной планете. И голос его дрожал, будто речь шла о близком человеке.