Серебряный остров - [32]

Чего уж, кажется, проще — выпустили тебя из капкана, отбеги чуток да устраивайся на ночевку, зализывай рану. Нет, знает Хромка от прабабок и прадедов: с двуногими держи ухо востро, выпустить он тебя выпустил, а потом как пальнет…

Санька не заметил старого трухлявого пня, проскочил мимо и потерял след. Вернулся — отец стоит ухмыляется.

— Тут она, голубушка, под пнем схоронилась, думает, в дупле не достать. Да и то одного из нас обманула.

Уже стемнело, когда Санька прислонил ружье к сосне, снял шапку и вытер лоб обшлагом полушубка.

А отец тем временем освободил мешок, рассовав по карманам кое-какие мелочи, срезал бересты и запалил факел.

— Ну, сынок, теперь не зевай. Держи мешок крепче. Коли нет из дупла другого выхода, считай, Хромка наша.

Он сунул горящую бересту в щель — повалил густой дым. Но, словно не полагаясь на дымокур, начал уговаривать Хромку. По привычке, наверное. В тайге только и поговорить что со зверем.

— Попалась, трехногая! Давай-ка вылазь живо, не тяни, и без того брюхо к спине прилипло, а еще сколько до дому-то… Вылазь, все равно выкурю, небось дым не сладок…

В этот момент мешок у Саньки в руках дернулся и затрепыхал, осталось тесемку затянуть потуже.

— Вот и ладно, — сказал отец, — устало отдуваясь, — вот и хорошо. А теперь домой, пока вовсе метель не накрыла.

Было уже совсем темно. Снежные хвосты хлестали по лицу и со свистом проносились мимо.

* * *

Гринька с матерью заждались, когда ввалились, в дом охотники, с ног до головы запорошенные снегом.

— Тащи-ка, Гринька, ящик, в котором ежа держали. Новый постоялец приехал!

Отец развязал мешок — и в ящик выпрыгнула соболюшка. Обнюхала все вокруг и жалобно зарычала, поджав лапку.

— Хромка ее зовут, лапка перебита, — сказал отец. — Перезимует у нас, а поправится, откормится — снова в тайгу выпустим. Ничего, Хромка, потерпи. Не беда, что в неволе, зато мяса у тебя будет вдоволь, и орешков, и брусники. Скоро привыкнешь, совсем ручная станешь.

Санька подмигнул отцу:

— Вот тебе, Гринька, задача. Выпустим мы по весне Хромку на волю, принесет она троих соболят. Из трех каждый еще по три соболеныша принесет. Ну и так далее. Посчитай-ка, через десять лет, когда ты станешь охотником, сколько будет жить в тайге Хромкиных потомков?

Гринька завел глаза под потолок, старательно зашевелил губами, но скоро сбился, замотал головой.

Отец расхохотался, так понравилась ему Саньки-на задача.

— Не можешь? Эх ты, охотник!

После ужина Санька забрался под одеяло, и веки его мигом сомкнулись. Ноги непривычно гудели, но он чувствовал такую легкость, такое умиротворение, что ссора с Цыреном и все музейные дела показались далекими, почти прошлогодними. «Точно отец говорит, — подумал он засыпая. — Один день зимней охоты — целые каникулы.»

ЭТОТ НЕУГОМОННЫЙ ПЕНСИОНЕР

В тот день и час, когда Санька с отцом наткнулись на след соболя, Цырен соскочил с катера на обледеневший причал и неторопливо зашагал по скользкой тропе вверх, к дому.

С крутого берега перед ним открылся родной Сохой — три десятка изб, прилепившихся террасой к горе, так что с крылечка верхней избы можно любоваться крышей соседа, метеостанция да новый магазин на отлете. Цырен вздохнул, оглядев почерневшие от времени избы, крохотные огороды, ветхие изгороди. Он родился здесь и вырос здесь, но в последнее время невзлюбил свой поселок. И все из-за деда. Дед частенько прихварывал, а в поселке не было врача. Случись что, надо ехать в Горячие Ключи. А болезнь ждать не станет. К тому же в Сохое не было школы-восьмилетки, и Цырену приходилось на неделю, на две оставлять деда одного — тоже тревоги предостаточно. В последнее время старик выглядел бодро, даже на боли в пояснице жаловаться перестал, но порой у него отнимались ноги — шагу ступить не мог. Нет, никак нельзя оставлять такого человека без догляду.

Дед был для Цырена и отцом, и матерью, и малым ребенком.

Отца Цырен совсем не знал. Отец бросил их, уехал неизвестно куда, теперь у него другая семья, и пусть себе, Цырен им не интересовался. Да и отец не интересовался сыном, даже писем не писал, правда, время от времени присылал перевод на имя деда. Но Цырен тех переводов не касался, рад был бы вообще от них отказаться, да пенсия у деда была невелика, и оставалось Цырену лишь терпеливо ждать, пока сам не начнет работать.

Мать его умерла, когда Цырену и пяти лет не исполнилось. Остался он на попечении деда, дед вырастил его и воспитал. Больше у них никого не было. Впрочем, к праздникам получали они посылочки от второй дочери деда, старшей материной сестры. Она жила с мужем на далеком прииске в Якутии, растила шестерых сыновей и, конечно, с такой оравой не могла выбраться навестить старика. В посылочках всегда было одно и то же: кедровые орехи, будто в Сохое своих нет, конфеты да новая рубашка для Цырена. Эти скромные подарки смущали его едва не до слез: почти чужие люди, сами живут не густо с такой семьей, а ведь помнят, заботятся! Он еще не знал, кем будет, но уже твердо решил: никогда не будет таким, как отец.

А каким он будет? Он и сейчас замечал в себе черты, которые не одобрял в других. Ну хорошо, жизнь его сложилась так, что с малых лет пришлось самому заботиться о себе, а потом и о дедушке. Самостоятельность — не такая уж плохая штука. Во всяком случае, в учебе его никто не подгонял. Но эта же самостоятельность оборачивалась то вспыльчивостью, то обидами. Так уж пошло с детства. Еще бы не считал он себя обиженным: у других отец, мать, братья и сестры, а у него…