Серебряный меридиан - [49]
— Получается? — спросил он, когда Уилл потерял равновесие, не удержавшись, стоя на руках.
— Голова перевешивает, — отбросив с мокрого лба волосы, ответил Уилл. — Твоя работа! Слишком много знаний. Вот как добиться равновесия между головой и…
— И чем же?
— Другими содержательными частями?
— Содержательными. После обеда.
Уилл рассмеялся.
— Хорошо сказано, надо запомнить!
— Заниматься пора.
— Ладно, дай я еще р… раз.
На сей раз все получилось.
— Ап! — воскликнул Уилл, взмахнув руками и задержавшись в позе актера, ожидающего аплодисменты.
— Теперь у тебя в голове вообще ничего не осталось, спорим? — спокойно сказал Дик и кивнул на скамью.
— На что?
— Вот на это, — Дик достал из сумки новую книжку.
Уилл даже отвернулся с досады.
— Лучше что-нибудь дельное предложил.
— Например?
Уилл встрепенулся.
— Знаешь, я слышал, в Ковентри в то воскресенье новую игру продавали, костяную, с востока… Там фишки…
Друг был непреклонен. Уилл вздохнул и нехотя поплелся к столу.
— Из Теренция, — сказал Дик.
Уилл набрал в грудь воздух, но, раскрыв рот, замер. Стихи он не помнил.
— Почувствовавши к творчеству влечение, поэт одну задачу положил себе, чтоб нравились его созданья публике… — раздался голос за их спинами. Дик обернулся. Виола, не отрываясь, смотрела на него и продолжала:
— Превосходно, — одобрил Дик.
«Я выучу всего Теренция, Овидия и Горация, Ювенала и Марциала — всех, лишь бы ты слушал». Она не сказала этого, только молчала и улыбалась. Сердце ее билось у самого горла.
Овидия они изучали летом.
«Не отдыхая, поля золотились в тяжелых колосьях», — Виола смотрела, как он читает, и была уверена, что эти строки римский поэт написал о нем, о Ричарде Филде.
Глава IV
Манит пусть низкое чернь! А мне Аполлон белокурый
Пусть наливает полней чашу Кастальской струей!
Овидий «Метаморфозы» 1, О любви, XV, 351
Это был редкий тип красоты, к которой, восхитившись, нечего добавить. Она поражает, кружит голову, приходит в мечтах, наполняет сердце. Именно таким обликом — исполненным тончайшим резцом в мастерской Творца — рыцарственным, царственным — был наделен старший сын семьи Филдов с Бридж-стрит — Ричард. Кожа будто с легким усилием натягивалась на его точеных скулах, прямой нос завершали похожие на наконечник стрелы чуткие ноздри, губы повторяли идеальный изгиб охотничьего лука, а темные брови придавали лицу мужество и строгость. Цвет его глаз был как уорвикширское небо в самый погожий день. Волосы всех оттенков зрелых колосьев, густые и мягкие, обрамляли лицо. Можно было бы усомниться в реальности существования такой красоты, в которой выверен каждый штрих и все так гармонично. Однако, сколь бы редко это ни было, вдруг рождается человек, одаренный природой так щедро, что мифы и предания о красоте становятся былью.
Удивительным было то, что сам Ричард, наделенный пытливым умом и уравновешенным характером, то ли не догадывался, то ли никогда не задумывался об этом. Он был лучшим учеником грамматической школы, помогал отцу в мастерской, с интересом зубрил латынь и греческий и был не просто старостой, а признанным всеми авторитетом класса, в котором учились мальчики разного возраста, в основном дети членов городского совета. Ричард находил общий язык со всеми, что в дальнейшем пригодилось ему не меньше греческого и латыни. Он любил книги, особенно «Метаморфозы» Овидия, его сонеты и поэмы. Обладая исключительной памятью, он запоминал все прочитанное, предаваясь этому занятию с фанатичной страстью и самозабвением. Он дорожил каждой свободной минутой в промежутках между работой в мастерской и школой, забывая о еде и сне. Таких минут было немного. Ему отчаянно хотелось растянуть время. Книга была для него вожделенным чудом, редким, дорогим и оттого еще более желанным подарком. Он упрашивал отца позволить ему время от времени заказывать новые книги у переплетчика, приезжавшего к ним из Лондона, и всякий раз с томлением ждал, когда повозка покажется за поворотом. Он бежал встречать книги, как молодой любовник, что спешит на свидание к возлюбленной, едва познав сладость и влечение первой страсти. Книги. Книги. Книги.
Отец был поставщиком лондонских переплетчиков. Кожи в Стратфорде стоили дешевле, чем в столице, а качество их выделки было не только не хуже, но порой превосходило изделия лондонских мастеров. Переплетчик Николас Хенридж был постоянным заказчиком и покупателем у Филдов. Приезжая к ним за новыми кожами раз в три месяца, он давно стал примечать, что Ричард старается найти повод заговорить с ним о Лондоне, о книгах, книжной торговле и обо всем, что касалось книгопечатания. Судьбоносный разговор состоялся между ними весной 1579 года. Ричарду исполнилось тогда восемнадцать лет.
Две девушки-провинциалки «слегка за тридцать» пытаются покорить Москву. Вера мечтает стать актрисой, а Катя — писательницей. Но столица открывается для подруг совсем не радужной. Нехватка денег, неудачные романы, сложности с работой. Но кто знает, может быть, все испытания даются нам неспроста? В этой книге вы не найдете счастливых розовых историй, построенных по приторным шаблонам. Роман очень автобиографичен и буквально списан автором у жизни. Книга понравится тем, кто любит детальность, ценит прозу жизни, как она есть, без прикрас, и задумывается над тем, чем он хочет заниматься на самом деле. Содержит нецензурную брань.
Читателя, знакомого с прозой Ильи Крупника начала 60-х годов — времени его дебюта, — ждет немалое удивление, столь разительно несхожа его прежняя жестко реалистическая манера с нынешней. Но хотя мир сегодняшнего И. Крупника можно назвать странным, ирреальным, фантастическим, он все равно остается миром современным, узнаваемым, пронизанным болью за человека, любовью и уважением к его духовному существованию, к творческому началу в будничной жизни самых обыкновенных людей.
Есть люди, которые расстаются с детством навсегда: однажды вдруг становятся серьезными-важными, перестают верить в чудеса и сказки. А есть такие, как Тимоте де Фомбель: они умеют возвращаться из обыденности в Нарнию, Швамбранию и Нетландию собственного детства. Первых и вторых объединяет одно: ни те, ни другие не могут вспомнить, когда они свою личную волшебную страну покинули. Новая автобиографическая книга французского писателя насыщена образами, мелодиями и запахами – да-да, запахами: загородного домика, летнего сада, старины – их все почти физически ощущаешь при чтении.
Абрам Рабкин. Вниз по Шоссейной. Нева, 1997, № 8На страницах повести «Вниз по Шоссейной» (сегодня это улица Бахарова) А. Рабкин воскресил ушедший в небытие мир довоенного Бобруйска. Он приглашает вернутся «туда, на Шоссейную, где старая липа, и сад, и двери открываются с легким надтреснутым звоном, похожим на удар старинных часов. Туда, где лопухи и лиловые вспышки колючек, и Годкин шьёт модные дамские пальто, а его красавицы дочери собираются на танцы. Чудесная улица, эта Шоссейная, и душа моя, измученная нахлынувшей болью, вновь и вновь припадает к ней.
Один человек с плохой репутацией попросил журналиста Максима Грязина о странном одолжении: использовать в статьях слово «блабериды». Несложная просьба имела последствия и закончилась журналистским расследованием причин высокой смертности в пригородном поселке Филино. Но чем больше копал Грязин, тем больше превращался из следователя в подследственного. Кто такие блабериды? Это не фантастические твари. Это мы с вами.
Взглянуть на жизнь человека «нечеловеческими» глазами… Узнать, что такое «человек», и действительно ли человеческий социум идет в нужном направлении… Думаете трудно? Нет! Ведь наша жизнь — игра! Игра с юмором, иронией и безграничным интересом ко всему новому!