Серебряные змеи - [14]

Зофья пожала плечами.

– Голиаф теряет аппетит.

– Учитывая, что Голиаф питается сверчками, – я его не виню, – поддразнила ее Лайла.

– Он ест недостаточно, – сказала Зофья. – Я сделала график, на котором отображено количество съеденных сверчков, и он идет на убыль. Если хочешь, я могу тебе показать…

– Как-нибудь обойдусь, – ответила Лайла. – Но спасибо за предложение.

Зофья уставилась на свои колени.

– Я не понимаю, что с ним не так.

Лайла почти протянула руку, чтобы коснуться ее ладони, но остановила себя. То, что казалось ей проявлением любви, не всегда было таковым в глазах Зофьи. Светловолосая девушка задумчиво смотрела на черную подушку, на которой любил сидеть Тристан. Теперь она лежала под кофейным столиком.

– Может, Голиаф скорбит, – тихо сказала Лайла.

Зофья посмотрела ей в глаза.

– Может быть.

Зофья выглядела так, словно хотела еще что-то сказать, но в этот момент к Лайле подошел Энрике.

– Нам нужно поговорить, – пробормотал он, усаживаясь напротив нее.

– Мне не о чем рассказывать, – ответила Лайла.

Энрике бросил на нее выразительный взгляд под названием «от тебя буквально пахнет ложью», но не стал настаивать. Лайла рассказала ему о колдуне, который жил в ее родном городе и когда-то охранял Божественную Лирику… но ничего больше. Энрике и Зофья знали, что она ищет книгу, но не знали зачем. А она никак не могла набраться смелости, чтобы им рассказать.

Вздохнув, Энрике выгнул спину, и Лайла узнала это движение. Она протянула руку и почесала его между лопаток.

– Я скучаю по почесушкам, – грустно сказал Энрике.

– У нас в Польше была собака, которая тоже любила, когда ей чешут спину, – заметила Зофья.

– У меня нет сил отвечать на это оскорбление, – голос Энрике звучал обиженно, но он явно получал удовольствие от этого разговора.

– Это не оскорбление.

– Ты буквально назвала меня собакой…

– Я сказала, что ты ведешь себя, как собака.

– Что-то не похоже на комплимент.

– Это будет комплиментом, если я скажу, что это была на удивление образцовая собака?

– Нет…

Лайла не вмешивалась, наслаждаясь происходящим и боясь нарушить их перепалку. Этот момент казался отголоском прошедших времен. После смерти Тристана она старалась сохранять близость с друзьями, находясь на расстоянии, но, увидев Северина, она поняла, что это невозможно. Если бы она осталась в Эдеме – не выдержала бы постоянных напоминаний об этой незатянувшейся ране. Даже сейчас его образ преследовал девушку, словно привидение, и, хотя он прекратил есть гвоздику, она все еще чувствовала этот терпкий запах. Когда Северин вышел из комнаты, на нее нахлынули непрошеные воспоминания о том, как в подземной библиотеке Дома Ко́ры на них напало Сотворенное существо. Когда Лайла пришла в себя, первым, что она услышала, был голос Северина, звучавший совсем близко: Лайла, это твой Маджнун[3]. И я действительно сойду с ума, если ты сейчас же не очнешься…

– Вуаля! – выкрикнул Гипнос.

Он толкал перед собой тележку с угощениями. Тут были и разноцветные печенья, ненавистные Зофье, и сэндвичи с ветчиной, от которых тошнило Энрике, и… дымящийся самовар с какао. Которое пил только Тристан.

Улыбка Гипноса не была похожа на его обычную кошачью ухмылку. Напротив, она казалась смущенной и неуверенной. Полной надежды.

– Я подумал, что после обсуждения планов… нам захочется подкрепиться?

Уставившись на тележку с едой, Энрике выдавил озабоченное «ох». Лайла не могла смотреть, как Зофья с любопытством наклонилась вперед, чтобы затем с отвращением отпрянуть от предложенного угощения. Гипнос стоял перед ними, и его улыбка становилась все более неестественной.

– Что ж, если вы не голодны, я поем в любом случае, – сказал он с наигранным задором.

Раньше это было заботой Лайлы. В это мгновение комната показалась слишком душной и тесной: в ней роилось столько воспоминаний, что для воздуха просто не оставалось места.

– Прошу меня извинить, – сказала она, поднимаясь на ноги.

Зофья нахмурилась.

– Ты уходишь?

– Простите, – сказала Лайла.

– Печенье? – с надеждой спросил Гипнос, протянув ей угощение.

Лайла поцеловала его в щеку, принимая печенье из его рук.

– Я думаю, они только что поели и совсем не голодны, – прошептала она.

– О, – сказал Гипнос, и его руки соскользнули с тележки. – Конечно.

Лайла быстро покинула комнату, выбросив печенье в горшок с растением, стоявший у выхода. Все, чего ей хотелось – поскорее убежать из этого места и оказаться на улице. Ей хотелось освободиться от своего секрета и прокричать его всему Парижу… но затем она свернула за угол.

И увидела его.

Северина. Силуэт, сотканный из шелка и ночи, юноша, чьи губы были созданы для поцелуев и жестоких слов. Юноша, которому однажды удалось совершить чудо и почти коснуться ее сердца. Лайла обратилась к своей ненависти, чтобы использовать ее в качестве защиты, но он оказался быстрее.

– Лайла, – медленно сказал он, словно пробуя ее имя на языке. – Я как раз собирался тебя искать.

Сердце Лайлы не знало, как ненавидеть. Не по-настоящему. И какая-то часть внутри нее не хотела этому учиться. Она лишь замерла на месте, уставившись на него. Она вспомнила лицо Северина в тот момент, когда он читал ее письмо Тристану… исказившееся от боли и осознания того, как много демонов скрывал его брат. Может, это воспоминание помогло ей набраться смелости и заговорить.