Серебряные трубы - [34]

— Дорога тебе память? — спросил генерал старика.

— Дорога! Мой дед получил ее из рук самого Суворова. Случались у нас в дому тяжелые дни, приходила лиходейка-нужда. Никто не потратил суворовского рубля.

Генерал похвалил старика, что так бережет суворовскую награду, и попросил:

— Уступи ее мне. Я хорошо заплачу тебе. Дам двадцать пять рублей ассигнациями. Деньги большие, пригодятся в хозяйстве.

Старик наотрез отказал.

— Мне не надо никаких денег. Не оценить этой высокой награды. Как мне отцом завещано, так и я завещаю моему потомству: сохранить навечно в нашей семье.

Ни уговоры графа Потоцкого, ни доводы сельского старосты, ни слова офицеров, сопровождавших внука великого полководца, не помогли. Старик стоял на своем. Он крепко сжал в руке серебряный рубль, потупил взор и, отвернувшись к окну, молчал.

— Ладно, если ты так крепко хранишь свой дар, прими от меня в награду вот этот рубль и храни его так же, как хранишь рубль моего деда, а заодно возьми и двадцать пять рублей, — сказал генерал.

Так остался в семье Нагорянских серебряный рубль, подарок Суворова.

…Настали тревожные дни 1918 года. Враги молодой Советской республики бросали свои войска против немногочисленных еще полков Красной Армии, против героических отрядов партизан. По всей стране жарким пламенем пылала кровавая гражданская война.

Дошла она и до Тимановки. Старший сын Никиты Яковлевича Нагорянского, потомка суворовского гренадера, комсомолец Иван, ушел из села с отрядом Красной гвардии.

— Иду, отец, защищать Советскую власть! — сказал он, прощаясь с родными.

Отцу с матерью нельзя было оставаться дома, в родном селе. Богатеи и кулаки втихомолку грозились.

— Погоди, скоро рассчитаемся с тобою.

— …Собрал я свои пожитки, — рассказывал Никита Яковлевич, — и запрятал их в укромных углах своего двора: что в подпол, что в клуню, что закопал в землю, а сам со старухой и двумя меньшими сынами ушел в Тульчин, а потом в Винницу, к дочке. Укрепилась наша, рабоче-крестьянская власть. Вернулись мы в Тимановку, откопали свое богатство, а вот самое дорогое, боевые награды дедов и суворовский рубль, так и не нашли. Изменила мне память. Как ни старался, не мог вспомнить, куда спрятал. Много раз принимался отыскивать, переворошил весь двор, никаких следов, как в воду канули…

Все это рассказал мне старый колхозник во время моей первой с ним встречи в 1947 году.

Я предложил ему поискать реликвии его предков. Старик охотно согласился, и мы вместе пошли в обход по усадебному участку, заглядывая во все уголки. Никита Яковлевич вспоминал:

— Здесь вот, под завалинкой хаты, лежал в земле сундучок с добром. Откопал его. Здесь, в клуне, глубоко, глубоко- хранился еще один сундучок, с вещами сынов. Тоже нашел. На погребице кой-что схоронил. Опять-таки нашел. Все отыскал. Одного не припомню, куда сунул железный ларчик с медалями.

Обойдя весь участок, мы решили копать. Никита Яковлевич указывал место, куда он мог, по его мнению, запрятать свой ларец, я брался за лопату и копал. Так мы проверили много «подозрительных мест», но медалей не нашли.

— Что ты станешь делать! — огорчался старик, — кажись, помню, сюда опускал, и метка вон, глядите, а ничего нет.

Я уехал расстроенный не меньше Никиты Яковлевича, но полный решимости во что бы то ни стало отыскать суворовский рубль. Я не порывал связи со старым колхозным садоводом, писал ему письма, рассказывал в них, как важно найти утерянную награду.

Никита Яковлевич звал меня приехать к нему в колхоз и попытать счастья еще разок.

Прошло около двух лет. Я опять приехал в Тимановку и снова встретился с полюбившимся мне стариком. Я нашел его в колхозном саду. Передо мною стоял бодрый, крепкий, хоть и невысокого росточка, человек с той же доброй, с хитринкой в глазах, улыбкой.

— Опять реликвии шукать станем? — спросил он меня, едва мы успели поздороваться.

И мы снова стали искать затерянные сокровища. Перебрали все, что только можно было, перетрясли все носильные вещи, белье, переставили в хате с места на место столы, скамьи, шкаф из-под посуды. Посуду пришлось вытащить наружу. Осмотрели все щели и застрехи под полом, в ямах, на чердаках, погребах, в клуне, в сеннике, покопались на участке в новых местах, и все напрасно. Ларчик пропал. И пропал, видно, по-настоящему.

И снова я уехал, как говорят, «с таком» — ни с чем.

Еще через два года я все-таки решил возобновить розыски. Как мог пропасть небольшой ларец, если сохранились довольно-таки объемистые сундуки с дорогими вещами? — думал я. — Не может этого быть. Мы ходим мимо, а он лежит себе, покрытый пылью и мохом, и ждет, что мы наклонимся и возьмем его. Где же он лежит? — мучился я, стараясь разгадать загадку.

Я чертил на бумаге план усадебного участка Нагорянских, наносил на него карандашом все проверенные нами места, намечал, где следует поискать еще, чертил, стирал, снова чертил и, раздосадованный, разрывал его на куски, бросал. Проходил час-другой, я опять брался за лист бумаги и карандаш и начинал все с самого начала.

Нельзя отступать, рассуждал я, если неудача постигла нас и в первый и во второй раз. Мне вспомнился Суворов перед штурмом Измаила. На военном совете он сказал, что русские войска штурмовали Измаил два раза и оба раза отходили от крепости без результата. Теперь, в третий раз, русские должны умереть или взять ее приступом.