Серебряные крылья - [81]

Работая в комиссии, он за эти дни осунулся и почернел. Под глазами расплылись темные круги, со лба не сходили мелкие подвижные морщинки. Его видели лишь урывками, все с бумагами больше, и даже не имели возможности перекинуться двумя-тремя фразами.

— А когда находили причину при катастрофе? — Он передернул худыми плечами, и тужурка, висевшая на нем, заколыхалась, как на вешалке. — Что-то с движком, а попробуй узнай — что! Ну, я пойду, — спохватился Крученый.

Его проводили сочувствующими взглядами.

— Совсем избегался старик, — сказал Бродов.

— Хлопотливая у него должностишка, — добавил Ступин. — На таком участке иначе нельзя. Самый ответственный…

Бродов скривил губы.

— Трудно предположить, где самый ответственный, — возразил он. — В самолетостроении нет второстепенных участков — все главные.

Ступин промолчал: спорить не хотелось. Он только погладил тоненькую ниточку кавказских усиков и стал листать техническое описание двигателя, с которым в последнее время не расставался.

— А ведь дело на том и застопорится, сердцем чую, — подал голос Ильчук. — Побанкуют, побанкуют, напишут акт — и разойдутся. А летать-то нам…

— Да…

— В чем же дело? Где причина?

Вошел Захарыч — специалист по кислородному оборудованию. Он всегда помогал летчикам одеваться в высотные костюмы перед полетами.

— Там его одежда. Что с ней делать? — спросил он осторожно.

Летчики спустились в гардеробную. В раскрытом шкафу зеленела его тужурка. Поверх нее висела фуражка с блестящим лаковым козырьком. Надо отнести вещи жене, но никто не решался взять на себя такую непосильную миссию. Это была бы еще одна рана. Бродов подошел к шкафу и под молчаливое одобрение товарищей закрыл его.

— Пускай пока побудет здесь, там видно будет, — сказал он.

В тот вечер Сергей снова никуда не пошел, хотя сидеть в доме одному было в эти дни особенно тяжело. На людях горе переносится легче. Но он заставлял себя заниматься через силу, через силу ел, разговаривал, слушал, смотрел на самолеты. Все, что он делал в последние дни, стоило ему немалых усилий. Перед ним на столе лежали книги и конспекты. Из раскрытого окна долетали голоса детей, глухо шумел прибой городской жизни. Прохладное осеннее солнце скупо просачивалось с белесого неба, подернутого полупрозрачной тканью тонких облаков. Отходила и осень.

«Скоро белые мухи закружатся», — подумал Сергей. Он устало положил голову на руки. Впервые за последние столь напряженные дни он почувствовал в себе способность забыться.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В современной авиации — области точных математических расчетов и глубоких инженерных мыслей — приблизительность знаний сейчас просто немыслима. Это понимал Кирсанов. Он готов был долгие часы упорно и настойчиво просиживать над схемами и описаниями конструкции самолета, он заставлял себя разбираться в тонкостях деталей, восхищаясь остроумной находчивостью их создателей. Иногда он наталкивался на мысль, что, будь он не летчиком, посвятил бы свою жизнь механизмам: изучал бы их, строил, творил. Здесь, в мире техники, жило его сердце. Но когда Кирсанов видел монолитную, отточенную, в струнку подобранную, стремительную уже по самому внешнему виду машину-птицу, им овладевала целая гамма иных чувств, в нем прорывались восторг и радость, бушевала жажда полета, жажда подвига.

При виде прекрасного в человеке оживает художник.

Свежим, росистым утром звеняще-серебристой стрелой, разматывая за собой белое кружево кондиционного следа в далекой стратосферной сини, несется одинокий истребитель. Он кажется хрустальным и прозрачным, и восхищенный взгляд не устает следить за легким его перемещением из одного края неба в другой, пока наконец не растворится самолет в голубой дали.

Кому как не Кирсанову понятно, какими трудами, какой ценой нервов и здоровья достается это, сверкающее творение рук человеческих! За экраном остаются бессонные ночи кабинетов, клокочущие адским огнем сталеплавильные печи, гремящие, скрежещущие, наполненные дробным перестуком механические цехи и величаво важные от сознания финального этапа предстартовые ангары, где собранное воедино крылатое новорожденное чудо в последний раз перед выкаткой из мартеновской утробы бережно обхаживают, нежно зализывают и готовят к решающему дебюту. За экраном остается и скромная работа когорты летчиков-испытателей, к которой теперь уже по праву может причислить себя Сергей Кирсанов. А ведь слагаемые испытательной работы — тишь учебных классов и громобой аэродрома, жаркие словесные баталии и одиночество стратосферных полетов, крутоверть высшего пилотажа и мучительные раздумья о природе и закономерностях возникновения дефектов в конструкции самолета, о тех загадках, которые еще встречаются в полете. Иногда эти загадки быстро разгадываются, легко устраняются, иногда они выливаются в трагедию.

Когда у Гранина в полете возник предпомпажный режим и он своими молниеносными действиями прекратил дальнейшее развитие неустойчивой работы двигательной установки, это, пожалуй, и было то зачаточное состояние дефекта, вкравшегося в конструкцию сложного механизма. Сигнал был достаточно серьезный, однако люди не сумели докопаться до самой глубинки, не сумели разгадать причину сигнала. Двигатель запускался и работал на земле, как часы. Объективные средства контроля ничего подозрительного не показали. Комиссия так и не пришла к единому мнению, хотя кое-кто и поговаривал: летчику, дескать, показалось…