Серебряные крылья - [80]

Посторонних не было. Только пилоты. Только те, кто собственной кровью, мозгом, сердцем прочувствовали безвозвратную утрату. Они не говорили о Гранине, но каждый думал о нем.

«Эх, Гриша, Гриша…»

Потом, когда немного поутихнет, поуляжется боль, они еще раз соберутся все вместе и будут говорить о нем, припоминать малейшие подробности, связанные с его жизнью, веселые и подчас курьезные, будут вспоминать его манеры, привычки, повадки, но сейчас, когда свежая рана еще кровоточила, никто не мог бы позволить себе говорить о Гранине как о человеке, которого уже нет в живых.

Это звучало бы как кощунство.

«Указ Президиума Верховного Совета СССР.

За героизм, проявленный при исполнении служебных обязанностей при испытании новой авиационной техники, летчику-испытателю Гранину Григорию Константиновичу присвоить звание Героя Советского Союза (посмертно)».

«Постановление горисполкома.

Переименовать улицу Заречную в улицу имени Героя Советского Союза Гранина Григория Константиновича».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

На столах и скамейках, на полу и подоконниках — всюду куски металла, рваные, искореженные, оплавленные, — все, что осталось от самолета.

Какие-то люди, точно детективы, целыми днями копошились среди этого беспорядочного железного хлама, собранного на месте падения машины и доставленного в специально отведенную комнату летно-испытательной станции. Обломки разбирали и систематизировали по группам: то, что относилось к двигателю, — в одну кучу; что когда-то принадлежало кабине — в другую. И так далее. Комиссия работала с методичной настойчивостью, но было ясно, что эти жалкие останки ничего не скажут. Тайна погибла вместе с машиной…

Членов комиссии интересовало все, любая мелочь, и, хотя можно было не сомневаться в бесперспективности их занятия, они часами кропотливо рассматривали смятые бесформенные железки и высказывали самые разнообразные версии и предположения. В штурманском классе прослушивали магнитную ленту с записью радиообмена на полетах.

Снова звучал голос Гранина — медный, гудящий, как всегда, ровный и спокойный. Он словно воскрес, Гриша… Вот он запрашивает запуск, вот просит разрешение на выруливание, а затем на взлет…

Один из инженеров, близоруко щуря глаза за толстыми стекляшками очков, деловито, слово в слово, записывает в толстой тетради радиообмен: комиссии все пригодится — может, в какой фразе проскользнет именно то, что наведет на мысль. Иногда он жестом просит снова прокрутить участок на пленке, для гарантии. И снова знакомый уверенный голос…

Сергей прикурил от окурка папироску — он не мог накуриться в эти минуты — и продолжал жадно ловить редкие короткие фразы, время от времени нарушавшие неспокойный шорох эфира. Минуты между ними тянулись бесконечно.

«Я — четыреста первый. Шасси выпустил. Разрешите посадку?»

Сейчас, сейчас прозвучит роковое известие…

Люди насторожились и даже перестали смолить цигарки.

«Я — четыреста первый… падают обороты… Двигатель стал! Эх, как не вовремя!»

И — последнее, последнее…

«Прощай, земля… про…»

Всё.

Человек в очках с сожалением захлопнул толстую черную тетрадь и, пряча в карман авторучку, поцокал языков.

— Радиообмен нам ничего не дает. — Повернувшись к Крученому, он сказал: — Товарищ Крученый, придется еще разок просмотреть документацию.

Члены комиссии удалились в комнату заказчика. Остались одни пилоты. На столе стоял магнитофон. Забытая калька с профилем гранинского полета лежала тут же, свернутая в рулон.

— Просвета нет, — после долгой паузы вздохнул Бродов. — А ведь беда сидит в машине.

Никто не отозвался. Каждый думал о своем, и все — о Гранине. Так совсем недавно они собирались при нем, думали-гадали, где эта маленькая беда, которая затаилась в конструкции.

Кто бы мог представить, как дорого она обойдется! И вот — его нет. Кто следующий? Надо смотреть на жизнь реально…

Можно привыкнуть к опасностям и трудностям, но к гибели друзей не привыкнешь. Это особенно остро отдается в сознании летчиков, людей хотя и привыкших к постоянному риску, но не лишенных воображения.

— Если сидеть и ждать результатов, можно сойти с ума! — Бродов хлопнул ладонью по столу и вместе со стулом придвинулся к товарищам, смотревшим на него выжидающе.

— Ты считаешь — найдут? — спросил Ступин.

— Сохранилась бы машина… — покачал головой Ильчук.

— Я считаю, с завтрашнего дня нам надо опять входить в колею. Будем заниматься теорией. Иван, за тобой еще старый должок, ты должен подготовить материалы по устойчивости двигателя.

Бродов посмотрел на Ильчука, поиграл желваками, что-то припоминая:

— Да, Петро, ты, кажется, еще не отдыхал в профилактории?

— До того ли сейчас?

— Оформляйся и на днях уезжай, а то за тебя Вера Павловна возьмется. Она сегодня уже интересовалась тобой. А с врачами шутки плохи.

— Ладно, — с неохотой согласился Ильчук, и в это время в дверях показалась сухопарая фигура Крученого:

— Калька здесь? Комиссии понадобилась.

— Здесь, Валентин Дмитриевич. Зайди-ка на минутку, — позвал Бродов и, дождавшись, когда Крученый закроет за собой дверь, пробуравил его острым колючим взглядом. — Ну, что?

Крученый покачал головой:

— Бесполезно. И зацепиться не за что.